Петр Альшевский - «Улица собак легкого поведения»

– Так ты здесь, – сказала она, – чтобы…

– Чтобы его ампутировать. – Таванеев нервно закурил ментоловый «Salem» – Если есть желание, приходи дня через три, пообщаемся.

Через три дня, когда Алексей Таванеев снова курил на пороге больницы, она его не ждала. А он бы нашел о чем с ней пообщаться: не о пневмоударнике, но о рынке ссудных капиталов, законе Бойля-Мариотта, проблеме безработицы в Кыргызстане, египетском походе Наполеона…

Мир же огромен. И истекая кровью за разоренным амбаром в Коринфе – с угрозой не только для мужской составляющей, но и для всей жизни – мелкобуржуазный экзорцист Джорджио Симеонис нашел в себе силы открыть глаза и посмотреть невидящим взором куда-то вдаль.

– Жизнь, моя жизнь, – с трудом прошептал он, – ответь мне на один единственный вопрос. Ты меня хоть когда-нибудь… немного… любила?

Ответом ему было бескрайнее молчание, и Джорджио Симеонис равнодушно осознавал: молчание далеко не знак согласия, а вот и парламентарии смерти – они не принимают никаких других условий, кроме полной и окончательной сдачи, но жизнь меня никогда не любила, и я не буду им чрезмерно сопротивляться, здесь для меня все сложилось трудно, но там… у меня не получается предположить, кто ждет меня там, но здесь меня совсем никто не ждет, и я сдаюсь: моя белая рубашка будет мне белым флагом, она вся в крови, я не могу ее снять, но белым флагом не обязательно размахивать – они меня поймут… они близко… ко мне…

– Ко мне… – сказал Симеонис уже вслух.

Джорджио Симеонис – прапрадед Рединаи один из самых дальних родственников Всевышнего – буднично истекал кровью. Наполовину греческой и на обе половины своей.

Пятнадцатого августа 1909 года, на соломенной циновке, под декоративным каштаном – трое из четырех его детей были слабоумными. Незаслуженная победа почти не контрастирует с выстраданной.

На самого Редина поездки по полузаброшенным деревням обычно нагоняют плохо скрываемое отторжение, но тут он почему-то согласился, имея в виду свое и не выпуская из вида чужое: пригласившая его женщина была очень хороша. Красива, как утро после смерти. Не сумев назвать ничего, что не было бы заранее предопределено, они поехали под Тверь, и по приезду она бросилась заниматься неприметной суетой хозяйских приготовлений. Внемля крутому аромату подгоревших бобов и не отвлекая подуставшего Редина. Он распростерт и возвышен. Редин не враг народа.

Это народ враг ему – с рабской преданностью к отсутствию своего дела Редин начал осматриваться. Осматривался ему надоело, и Лизе от него ни слова упрека, но Редину необходима разрядка, и Елизавета Макарова, подвязав довольно крупную голову малиновой банданой, предложила ему следующее.

– Наши соседи держат корову, – сказал она, – так что, если хочешь, я могу у них сметаны купить, или там творога.

Редин не возражал:

– Давай тогда и сметаны и творога.

К самому молоку, насколько она знает, Редин довольно безразличен, но к разным его проявлениям он относится, чувствуя в себе некую стыковку с легкомысленным интересом – она купила, Редин кивнул; не обслуживая ее даже беседой и не провоцируя эскалацию эротических звуков, приступил к дегустации: опробует творог и едва не задыхается от отвращения. Мерзость неканоническая – как объяснял попытавшийся поджечь небо причетник Даманьян Радукович: «Мерзость бывает двух видов: мерзость встречи и мерзость расставания. Если какую-нибудь из них вы и распознаете, то, вероятнее всего, это не она». Ладно, подумал Редин, голова начинает гнить с сердца, а я отыграюсь на сметане: опускает в нее мельхиоровую ложку, держит во рту, и сплевывает обратно. Мало того, что сметана какая-то склизкая, она еще и не к месту сладкая. Жестко разозлившись, и при любых обстоятельствах сохраняя глухую жажду жизни, Редин схватил эти банки и пошел к забору. Там, на другой его стороне, возле парника неамбициозно согнулась древняя старуха. Редин к ней. Не осмеливаясь на мелкотравчатые сантименты: через забор перелезает лишь голосом, но внятно.

– Послушайте, вы, у парника, – сказал Редин, – это вы нам сметану с творогом продали? Вы или нет?

– Я, милок, кто же еще, – ответила старуха.

– А почему они у вас такие… невкусные?

– Невкусные?

– Да не то слово! – срывается Редин. – Грэм Грин, Гром Гроз! Молоко я меряю глотками, пиво литрами!

Старуха покачала головой и задумалась: о жившем в четвертом веке в Кальяри памфлетисте по имени Люцифер? о том, почему же любимой кофтой Маяковского была желтая? – и мягко сказала:

– Может, и ваша правда. Я же их не пробую.

– Почему?! – спросил Редин.

– Так ведь пост сейчас, нельзя мне. Вам продавать можно, а мне самой ни есть, ни пробовать никак нельзя.

Что же это? к чему? когда чихаю, не бывает такого, чтобы ни вырвало; бессловесно осенив собеседника крестным знаменем, старуха снова уткнулась в огород. У нее ни волнений, ни стремительного течения мыслей, а Редин, злопыхательно удаляясь в доискивание причин, не знался с душевным спокойствием до самой луны. Потом отошел, улыбнулся. Луна все-таки.

Высокий и нескладный Фролов,нуждающийся в луне больше, чем в могучем, плечистом Редине, утром того же дня отдыхал дома в одиночестве. Но когда Фролов был на кухне, в его комнате захлопнулась дверь. Наверное, ветер, но кто же закрыл ее на ключ изнутри? кто-то из живых? с какими целями? – в шестом часу Фролов снова захотел находиться дома; он туда и идет, Фролов с недоверием относится к утверждению Маркиза де Сада, говорившего, что «инцест делает любовь к Родине более активной», у подъезда Фролова скопление молодежи: они собираются кого-то долбить – в апреле 2001-го что-то подобное уже происходило. На Селезневской улице к Фролову тогда подошла рослая белая женщина; держа под руку испуганного негра, она сказала Фролову: «Помогите нам, за нами уже полчаса пробираются вон те бритоголовые, а у меня с моим Дубабой большая любовь, он уговаривал меня жить у него в Конго, но там, куда ни посмотришь, одни негры, и я не хочу каждый день видеть только негров, мне достаточно моего Дубабы. Моего славного Дубабы, которого я безумно люблю – вы же верите в любовь, вы ведь нам поможете, если они нападут?». Фролов взял время на размышление, он еще ничего не ответил, но они уже набросились; негр с влюбленной в него женщиной куда-то пропали, и задумчивый христианин Фролов нахватал за всех троих. Стряхнул с волос подсохшую грязь. В церковь не бросился, на заскоки прильнувшей к нему потусторонности посмотрел сквозь пальцы – он испытывает чудовищную нехватку положительных эмоций, и сегодня у его подъезда намереваются бить неплохо знакомого Фролову парня. Диму «Вантуза» Евстифеева. Гадливую сволочь.