Петр Альшевский - «Улица собак легкого поведения»

– Я не могу их сбросить, – сказал Зоткин. – Если я их сброшу, я не то что больше – я вообще ничего не увижу.

– А ты хотя бы пытался?

– Я не идиот, чтобы пытаться сбросить глаза.

– Глаза? – удивился Семен «Марафет»

– Глаза. Они у меня карие. И очень большие.

При мутном мерцании рассвета вводится в обиход безжалостный пресс выравнивающих технологий по слежению за каскадами нарко-улавливаний в разнузданном хаосе поверженных устоев, и Виктор Зоткин цепляет, не подслушивая…

– По одному и тому же поводу, – напоминала ему Людмила Голицына, – я слышала от тебя и твердое мужское «Нет», и не менее твердое «Да»: обнаженным женщинам на календарях, вероятно, не очень приятно, когда на них пялятся иноки, но мне… мне хочется чего-то такого…

– Большого? – спросил Зоткин.

– Скорее, телесного.

Тело – это храм. У многих он построен в непроходимом лесу. Данное замечание не имеет отношения к Алисе после того, как она стала женщиной: ее зонт не был рваным. Он просто был без материи – плохая сталь, ручка-череп, голые спицы с остатками взглядов бессильных рабов Таньцзиня. Но она его все равно раскрывала.

– Чеширский кот и в самом деле пошел на шапки для зимнего шоу дрессированных крыс, а этот ваш зонт… Это память?

– Какой там… – Она застонала, расплакалась. – Это не память – это все, чего я достойна!

Не плачь, дорогая, не надо плакать: какие-то капли он все же задержит; я разделяю твою зависть к умеющим зачать тишину, но рана не затягивается, зима приходит, и в глазу у Алисы замерзает слеза.

Ладожскому озеру, наверное, больно, когда оно покрывается льдами. Фролову тесно в узких рамках семейного кодекса. Алису бесполезно уламывать стать чуть более земной.

На кладбище тихо лишь над землей. Применяя Инперсональный опросник Тимоти Лири, агенты ФБР выводят на чистую воду многих его сподвижников – отколупнув слезу, Алиса опустила ее в рот.

Раскусила и чувствует: соленая. А соленого ей нельзя. И она снова заплакала. О невозможности найти свой метод борьбы с самоуверенной правдой и о жестоко повторяющихся ночах, оставляющий ее наедине лишь с собой; у нее в глазу вновь замерзла слеза, но она ее уже не трогала. Так пошла: со слезой во глазу. Видит лишь наполовину и поэтому идет не ровно, слегка пританцовывая. Приглядываясь к ней, прохожие завистливо улыбаются.

Хорошо же ей, думают они, нам бы ее настроение: глаз лукаво прищурен, идет пританцовывая.

Мы безумны ради Христа, а вы мудры во Христе. Вы не ждете предсказаний от помойного чана, стоящего под одиноким дубом Зевса в Додоне, но все приходит в упадок, безотрадность мыслей бьет по ногам; Виктор Зоткин отчетливо помнит, что в этом доме было шестнадцать этажей: девятнадцатого марта 2000 года он проходил по Пролетарскому проспекту и, остановившись возле этого дома, пересчитал количество этажей – осталось всего тринадцать. Целых три ушло под землю. Живет ли на них кто-нибудь и сейчас, Зоткин не знает, но если и живет, то вдалеке от привычки подвесить грозовые облака на бельевой веревке, и высушить их на пространстве балкона насухо. Но секс навсегда. Смерть ничем не упредишь.

Виктор Зоткин уже совершил свое странствие под Козельск; одобрительно причмокивая губами – нервный тик – он все еще смотрит с Людмилой Голицыной на ночную столицу.

Людмила стоит у окна. Крестится на луну. За ее спиной ненавязчиво играет диск Горана Бреговича.

– Как же прекрасен наш город, – сказала она, – зимней ночью он сам на себя не похож: на крышах лишь снег, а не самоубийцы, в заснувших деревьях какая-то вечная стать, сказочные блики фонарей на…

– Ты бы посмотрела на него с улицы, особенно такой ночью и где-нибудь на глухом пустыре в Марьино. – Не в состоянии забыть, что «тело имеет похоть против духа», Виктор Зоткин раздраженно поморщился. – Пошли спать.

– Не хочу, – не послушалась она.

– Не хочешь спать, пойдем на улицу, – предложил Виктор Зоткин. – Пройдемся под твоими фонарями, потремся около деревьев. Там нас, глядишь, и прирежут.

– Я бы пошла, но неохота одеваться. – Людмила Голицына была подспудно рада, что она ничего не слышала о норвежском ясновидящем Йохансоне. – Я лучше посмотрю на него из окна: и на снег, и на деревья, и на заливаемый луной асфальт.

– Только не высовывайся, – предостерег ее Зоткин, – простудишься. В лучшем случае.

– Я и не собиралась высовываться. Как же прекрасен наш город – как же он потрясает даже знающих о нем немало правды…

Виктор Зоткин пошел спать один – их чувство появилось на свет не без родительной горячки, религиозный рационализм еще не потерял своей актуальности, прекрасное по-прежнему видится на безопасном расстоянии.

Ничего не изменилось, не отошло: зазывающие взоры скупщиков золотых коронок, опережение улыбки гнетущей меланхолией – это, крошка, только пьяные рыдания.

А так я внутри бравый – Виктор Зоткин принадлежит к упрощенным хулителям Дхармы, и его образ неплохо бы дополнила шляпа со страусиным пером: меня бесит, Люда. Бесит, когда около меня говорят по-французски. Понимаю… Мне бы тоже показалось, что надо мной издеваются.

На следующий день Людмила Голицына без предупреждения прикоснулась к Виктору богатыми по части презрения глазами. Он ждал от нее разного, но такого от нее не ждали и экспрессивные постановщики его наихудших предчувствий.

– Ты для себя, Зоткин, может, и никто, – обоснованно предположила она, – но я для себя пока еще представляю какую-то ценность: я не буду с тобой больше встречаться. Мне надо. Что надо?

– Что? – пробормотал Зоткин.

– Уважительней к себе относиться.

Виктору пока не хватает секса с самим собой, и от ее слов он равномерно побледнел. Начиная с сердца и заканчивая безукоризненно желтыми зубами.

– Как это не будешь? – спросил он.

– А вот так, – ответила она. – Не буду и все. Но если у тебя до завтра вырастут усы, то буду. А если не вырастут, то не буду. Так что придавай своей внешности приемлемую для меня мужественность и приходи к восьми на наше место.

Она вытолкала его из квартиры, и Виктор Зоткин уступил ее силе: он еще в шесть лет прочитал в дневнике своей матушки много матерных слов – я к вашим услугам судьи и палачи…

Зоткин дошел к себе, покачался на стуле и обреченно повалился на диван. Усы у него не отрастают и за полгода, он как-то проверял, пробовал, а тут уже завтра; Виктор Зоткин праведник без окончания, и он не приложит ума что ему делать.

Ночью Виктор, конечно же, не уснул, и когда наступило утро, он встал с дивана, сложил губы в трубочку… обида… заметно… не носишь часы, как счастливый? носил, но сняли: подонки на родном Цветном, обкуренные подонки – предотвращая бескровное расстояние, Виктор отправился в ванну резать вены.