Петр Альшевский - «Улица собак легкого поведения»

Валяясь за деревом, он гневно бормотал:

– Убийца… Давай закручивай ее снова, убийца – старайся, если сердце ампутировано… Все равно я ее потом размотаю…

Совсем от побоев рехнулся: его и до этого со здоровым человеком было трудно спутать, но теперь градус мысли и вовсе упал ниже нуля.

– Ты что несешь? – спросил Редин. – Это же ты ее закручивал, а я наоборот размотать собираюсь. Ради этого и мимо не прошел.

Дымящийся Старик, от него не скрыться, он скоро настигнет меня и наяву – выглянув из-за дерева «Марафет» Белковский тускло заискрился крайне недоверчивым взглядом.

– Что значит, разматывать? – недоуменно пробормотал Семен. – Ее кто-то до меня замотал, я ее, уважаемый, как раз разматывал, а ты мне за это морду набил… За это?

– За это я тебе морду не бил, – отрицая очевидное, сказал Редин. – Постой, я что-то немного запутался… А ты ее разматывал?

– А что же еще! Я же за живую природу и куда более страшные муки на себя навлечь не побоюсь, я за нее…

– Ладно, хватит уже о тебе. – Редин с досадой отвернулся. – Я, между прочим, хотел грех с души списать – списал, ничего не скажешь. Новый-то поярче большинства старых будет. Избить человека и к тому же избить его за совершаемое им благое дело – это поступок, ни в какую не относимый к безусловно идущим в плюс при определении…

– У меня и сейчас в голове зудит! – страстно пожаловался Белковский.

– Ладно, ладно…

– Даже очень! Моя голова…

– Да замолчи ты со своей головой!

Белковский насупился и примолк: у него что-то близкое к стоической атараксии. Не поспав два дня он выглядит особенно заспанным. Женщина… моя… над ней я – большой, воздушный, надувной… словно бы плаваю.

На той же Севанской, несколько барочно сложив на животе ветхие руки, в высокой кровати лежал мертвый старик Кирилл Юрьевич Смирнягин.

Скомпрометированный стечением обстоятельств футуролог – и молился, как жил, и жил, как у сердца в немилости.

Вся семья скорбно стояла рядом, и, когда маленький мальчик, по-видимому, внук, ожидаемо разрыдался, бросилась его утешать:

– Не плачь, милый, не стоит плакать! Успокойся, зайчик! Не порти цвет лица! Дедушка уже стареньким был, подошло его время.

Мальчишка их не слушает; еще больше рыдая, он порывисто выкрикивает сквозь слезы:

– Это я дедушку убил!

– Как ты?!

– Часом ранее я подошел к дедушке и сказал: «Дедушка Кирилл, ты знаешь, что сейчас по квартирам ходят специальные люди, которые отлавливают стариков? Чтобы потом сделать из них мыло. Они говорят, что из стариков оно получается особо пригодным». Дедушка разозлился, открыл рот, наверное, чтобы меня отругать, и тут пена пошла..

Мельком взглянув на отца, мальчик истерично всхлипнул.

– Папа, я убийца, да? – спросил он.

Улыбнувшись ему с нескрываемой горечью за родителя, снисходительный hard loser Василий Смирнягин ответил сыну:

– Нет, сынок, ты не убийца… Ты шутник.

Солнечный луч бьется в стекло – черных очков молодого слепого. Ему не узреть, как меня из метро тащит подруга. Под бранное слово; объяснив этому мальчишке дорогу на тот свет, Семен Белковский не покатился бы впереди него ариадновым клубком и не попросил бы пригубить его печали.

Четвертого мая 1999 года, не изменяя себе прежнему, смелому, сонному, Семен «Марафет» был с женщиной и, устав претерпевать ее ядовитое молчание, остановился; придавая голосу щепотку ницшеанской бодрости, Белковский утверждающе – твердость ему сейчас очень желательна – промолвил:

– Подумаешь, не получается. В моей жизни есть и другие источники вдохновения.

Она презрительно зевнула.

– Ну и какие? – спросила она.

– Очень разные. – ответил Семен. – К примеру, античная поэзия.

Посмотрев на него через густую пелену никуда не уходившего мрака, она стала чувственно цитировать:

– Лоно твое словно цветок с божественной каплей росы… сама написала. Ты об этом?

Ощущая себя, по большой части самим собой, безжалостно униженным и оскорбленным, Семен «Марафет» виновато поморщился.

– Есть и другие, – уязвленно пробубнил он.

Другие-то есть, и они банкуют, прослеживаются, загибаются в корчах, поговорим без свидетелей; пожар около Редина начался, скорее всего, преждевременно.

Я, дебил, Господи, я не чувствую радости от отведенных мне секунд. Только пытаюсь чувствовать. Заставляю голову… борюсь; Редин пересчитывал на ногах прилично отросшие пальцы. Затерянный в самом себе космос искал обратную тропу в чью-то ладонь. Глухой муфтий играл на треснувшем банджо жуткие мелодии детства, спасенный сахалинскими рыбаками тюлень определял по собственной инициативе местоположение вражеских подводных лодок; Редин приемлет от женщин лишь один вид утешения и не без досады видит – уже шторы горят.

После попытки своими усилиями совладать с пламенем у Редин чуть было не вспыхнули зубы, но он ходил на мизер и с тремя дырами; Редин берет трубку и хочет побеспокоить пожарных, однако его кто-то опережает: не он звонит – ему. Он позвонить пока не успел, кто-то оказался поживее, Редину его ситуация… он в ней, она вокруг него… и кто же ему звонит?

Серафим ли, горбатый водяной Шишига? воды бы сейчас, слез хотя бы… кто же мне звонит? кому же не хватает места в своем сегодняшнем настроении…

Вслушивается, молчит: кто? Марина Колянская. Вся какая-то нежданно душевная – вдалеке от никчемных обид, что в Редине циркулирует немало матерого аморализма.

– Привет тебе от нормальных людей, – сказала она. – Как дела твои, морда?

– Внешне не очень… – пробормотал Редин.

– Что это ты о внешнем заговорил? Не похоже на тебя… Я вот чего звоню – вчера в зале Чайковского, если ты еще помнишь, мы с тобой дико пособачились, но я, так и быть, беру вину на себя.

Мы еще спустимся на парашютах. Куда скажешь – в Булонский лес, на Канадский Арктический архипелаг, на репетиционную базу «U-2»; ты с железным когтем, я с кольцом колбасы, огонь… бродит по подоконнику… Редин схватил с него горшок с хлорофитумом: цветок ему никто, квартира чужая, но кому Редин поможет, тот об этом и позабудет – взял цветок на руки и снова присел.

– Я, – сказала Марина, – не всегда такая стерва, какой вчера тебе показалась. Просто противно все стало… И ты, и твои никогда не мигающие глаза. Сорвалась, бывает…

Бывает – у нее день по снятию себя с креста одиночества и подтухшие голубцы под яванским соусом, а у копающегося в помоях памяти Редина загорелся диван.

В общем, Редин встал, и с цветком, вместе с его и своей жизнью, неспешно перешел в другую комнату, но слушать не перестает, даже дышит в ответ.

– Простишь ли ты меня, Редин, или еще что, тебе решать. Мне бы хотелось, чтобы простил… А тебе?

– Чего мне? – спросил он.