Петр Альшевский - «Улица собак легкого поведения»

– Меня пальцы не слушаются…

Человеческое спорит в лишенце с его собственным. Ему бы тяжело давалась богемная жизнь, и, го человека сошелся с Рединым и е» Мартынов вникает в его затруднения. Не сгорая в огне жалкой мелочности, он уже приступил к снятию своих толстых перчаток – зима в Новых Черемушках, бледный снег и странные люди со шрамами на глазах.

– Получается, у вас всего лишь замерзли пальцы? – все так же усмехаясь, спросил Мартынов. – Всего лишь пальцы? Больше ничего?

Не позволяющий себе откланяться мужчина почему-то насупился.

– Всего лишь, – не без вызова сказал он, – тут совершенно неуместно.

– Но даже в том случае, – рассудительно заметил Мартынов, – если у них от холода зачешутся, а затем полопаются все кости, у вас же их все равно не отрубят: сами отсохнут. Не драма же.

– Не вам судить!

Он там, где притоптывают не в такт. Гордыня диктует ему катиться вниз. Мартынов вытягивает руки по швам; неподалеку от них и смерть, и косноязычные гедонисты, и кафе «Медельин»: в нем сидят пятеро молодых людей, две пары и один непарный – и взрастающий отнюдь не с девицей, а с квартирующей в нем вечерами печалью юноша признается школьным товарищам и их подругам: «Как же мне не везет в любви…». Но они его не слышат. Он обращается к ним повторно и уже криком: «Как же мне не везет в любви!», и они его слышат, помнят, опознают; слышат, но не слушают, им явно не до него. Да и не до кого. Они же целовались – just a kiss away, slow dancing in the nest of death…

Они, они, огни, замри; они не плачут навзрыд в галлюциногенном состоянии, Мартынов не наводит внутреннею красоту и не крутит амуры в хилерских филиппинских деревнях. Не подливает в харчо домашнего ежевичного вина. Не раскручивал себе вокруг своей оси – неприветливый мизантроп Седовсдается на милость провидению в меньший унисон с общественным укладом.

Он еще в квартире, откуда пока не ушла Елена Котенева. Расточительная, костлявая, не робкого десятка; являя собой человека нестерпимо скрученного болью, Седов аполитично застонал и вдруг увидел ее. Он этому не противился. Тем более сейчас.

– Поцелуй меня, – попросил он.

– Конечно, – сказала Елена.

Она обвила его шею прохладными руками и раскованно приоткрыла рот, но едва их губы слились в единое целое, дико закричала:

– Ты что?!

– Так надо… – сказал Седов.

– Что надо?! Ты же мне губу закусил!

Седов улыбнулся. Криво – от боли.

– Я придумал, как нам обходиться без чужих театров, – сказал Седов. – Я также придумал нам роли без слез в нашем собственном. А это не я придумал.

– Какое еще это?! – спросила Елена.

– Такое, что когда больно, следует закусить губу. – Седов был уверен, что эти знания он почерпнул не из Завещании двенадцати патриархов. – Я и закусил.

Он закусил внятно, до дыр, и знаешь что, крошка? Ему полегчало. Седову уже гораздо легче, Елена Котенева прицельно бросает в него ножницы – в порядке вещей; некоторые люди как вчера из пробирки, Редин не из них, но он мало спит. И все из-за того, что засыпает он очень поздно, а просыпается, точнее, его будят, очень рано.

Полная ответственность за его перманентное недосыпание лежит на его легконастигаемой соседке через стену. Заснуть ему мешают ее выкрики: под мужчиной? женщиной? мужчиной, но в шкуре и на четырех лапах? – будят же удары молотка, врывающиеся в его сон именно с ее стороны.

Двадцать шестого августа 1999 года Редину пришлось не сдержался. Рак пищевода – это тоже жизнь, но ему бы чего-нибудь попроще: летучего гласа жаворонков, спокойной памяти о вымершей птице Ихтиорнис, сырных тортеллини с курицей…

Едва услышав ненавистный стук, он одним рывком вылез из-под пухового одеяла, и через секунду-другую был у ее двери. Он позвонил, она открыла.

– В чем дело, сосед? – улыбнулась она.

– Может хватит меня изводить! – закричал Редин.

Она не поняла суть его претензий. Якобы.

– Ты о чем? – спросила она. – О том моем давнем отказе, когда ты у лифта ущипнул меня за задницу, а я…

– Я о молотках! – перебил ее Редин.

– А почему во множественном числе? Никак ты, Редин, не научишься с собой уживаться… Он у меня всего один.

– С меня и одного довольно! И мне меньше всего бы хотелось, чтобы в разделяющей нас стене сделали окно, и ты бы клала на его подоконник свои локти и самодовольно хлебала из блюдца мятный чай!

– Какой же ты нервный, – протянула она. – А ну-ка заходи.

Редин зашел, и она, старательно вихляя упругими бедрами, провела его в свою спальню; Редин ощущает некоторое разжижение в костях и ему уже слегка получше; в спальне он увидел… Нет, не коробку с отрезанными носами. И не абажур из кожи младенца.

Лишь то, что вся стена была занята вбитыми в нее гвоздями, на которых кучно висели человеческие скальпы.

В ореоле характерного запаха.

– И как тебе моя коллекция? – положив на плечо Редина коробку с презервативами, поинтересовалась она.

– Это… ты их? – спросил он.

– Я, – ответила она. – Все они были моими возлюбленными. Я их любила страстно, но недолго… Эстетично, правда?

– Не в коем вкусе, – проворчал Редин.

– А ты вот в моем. Не желаешь?

Не желаю… бегу… отступаю; Редин вылетел от нее холостой пулей: в волнении. С навязчивой идеей искать контакты с правоохранительными органами – страшно вспомнить.

Под деревом ночует эльф. Не слышит фонограммы тишины.

Вонючий, грустный… случается и больше жути.

Жизни Николая Садунского и Екатерины Паловой, крайне волевой женщины, особенно если судить по ее мощному подбородку и безрадостным воспоминаниям дважды переспавшего с ней Редина: «Я ее помню, она с грудью, с характером, все бы неплохо, но из-за волевой женщины и жизнерадостный кюре пасхальным суицидом молитву скрасил» – отчего-то не склеивались, и она повела его в ресторан.

Заказав «Царскую уху по-свердловски», она проследила, чтобы официант отошел максимально подальше и, не всецело полагаясь на простоту обхождения, приступила к выполнению заранее намеченного плана.

– Давай представим, – сказала она, – что мы еще не знакомы. Словно бы я только что подсела к тебе за столик, и ты даже не знаешь, как меня зовут. Попробуем?

Недолго думая, входивший в Московскую гильдию пекарей Николай Садунский – отвисшая нижняя губа, задранная верхняя – с воодушевлением согласился.

– Это ты хорошо придумала, – сказал он.

– Ну тогда начинаем… Добрый вечер!

– Добрый вечер, – согласился он.

– Погода сегодня какая-то непонятная. Вроде январь, а слякоть. Вам так не кажется?

– Вполне может быть, – сказал Садунский.

Поворот ее ухоженной головы явно претендовал на шарм.

– А у вас пиджак красивый, – сказала она.

– Да и рубашка ничего, – усмехнулся Николай.