Петр Альшевский - «Улица собак легкого поведения»

Встав у первой попавшейся иконы, Андрей принялся хрипло шептать о насущном:

– Ты… наверное, святой – я не знаю твоего имени, но если ты здесь висишь, то ты и с Господом, скорее всего, на короткой ноге, и ты скажи ему… моя книга, конечно, не слишком вас устроит, но если он мне не поможет, ко мне завтра придет Веня Шалов… скажи Господу, чтобы он уберег Веню Шалова от большого греха – скажи, пусть он поможет Андрею Митулину дописать его противоречивую книгу. Господь же милосерден, он не должен смотреть на то, что моя книга и его самого плотно задевает: и его, и всю вашу систему… но кроме вас, мне не к кому обратиться… вы бы помогли, а? И Господь, и ты… не знаю, как тебя зовут, но ты тоже не сиди сиднем – делай что-нибудь.

Той ночью Андрей Митулин дописал свою книгу. Господь помог ему развязаться с последней главой, повествующей о пламенной проповеди посланника электрического света Губония Баламута, в результате которой бесправные орды крещеных карателей вливаются всей душей в лоно научного атеизма; получив от издательства немного денег, Митулин положил их в задний карман зеленоватых «бананов»: жду… жди… не ждать?… в затылке перекатывается огромный валун и скачут казаки; чтобы их символически освятить, Семен Белковский к Митулину не приехал.

Семен «Марафет» сводит счеты с жизнью: она с ним, как ему кажется, уже свела, он с ней еще нет; пистолет у Семена с глушителем, и он стреляет из него, не прижимая его к виску – Белковскому холодно, когда у виска дуло. «Марафет» стреляется: пистолет к виску не прижат, он от него на расстоянии, рука у Белковского мучительно гуляет; первый раз выстрелил – не попал, второй тоже; рука ходила ходуном. Целую обойму разрядил – ни одна не задела.

Семен «Марафет» переводит дух. Оглядывается по сторонам.

Стекло в книжном шкафу разбито, маятник от часов срезан слепой пулей – остальные вошли в стену. Сегодня еще ничего. Когда Белковский на прошлой неделе стрелялся, он и стоящий на видеомагнитофоне макет Тадж-Махала на куски разнес, и удивленного какаду с легкой смертью познакомил. Хороший был какаду – если чего и скажет, то sotto voce. Тактичный… «Марафет» Белковский ему такт не прививал, но какаду и без его воспитания отворачивался ненапыщенным астральным взглядом от слишком яркого солнца: он и мертвым лежал, словно бы домой вернулся.

На мягкой подстилке из своих окровавленных перьев. Но выпив яда, не стоит сплевывать. И вопрос не в самоуважении, а в здравом смысле. Который и на небесах давно занесен в Красную книгу.

А в Царицыно групповое одиночество.

– Я про тебя мало что знаю, – тягуче говорила Редину лежавшая с ним женщина, – но ты про себя знаешь не больше. Твои дела идут не лучше, чем мне предвиделось. Ты пронизан ветром, который был предназначен для других. Скажи, Редин, а вот во сне ты о чем думаешь?

– О тебе, – ответил Редин.

– В каждом? – спросила она.

– Если увижу, то в каждом.

– В каждом из нас столько всего лишнего, что многое и от Господа желательно скрыть. – Она любила Редина proprio motu, Марина брала ночь за грудки. – Меня увидишь?

– Сон.

– А если меня?

– Тебя не дай Бог, – сказал Редин. – Ты и наяву красивая.

– А во сне? – улыбнулась она.

– Во сне тоже, во сне ты очень красивая – мне лестно, что ты ты спишь рядом со мной. Если бы я умел себя завидовать, то не удержался бы, позавидовал.

– Хмм… А в чьем сне я красивая?

– Не в моем, – ответил Редин. – Ты красивая, когда спишь.

– А ты?

– Я не сплю, и в голове у меня что-то связанное с детством – обрывки музыкальной темы из «Ва-банка», перекошенное лицо Валеры Шмарова, после того как он забил Киеву тот великий гол… Я не сплю.

– Потому что видишь меня? – спросила она.

– Потому что бессонница! – воскликнул Редин.

Мало того, что ты из-за них не спишь, ты еще должен видеть их во сне. Сам не свихнешься, так помогут, и кто-то понимает это не хуже Мартынова или Седова.

Выйдя из пропахшего мертвечиной помещения, отбойщик мясных туш Леонид «Палач» Датилов – не оспаривавший сомнительную осведомленность Редина, беспристрастно рассказавшего ему, что когда на Руси секли розгами пьяных священников, они просили, чтобы это делали не люди благородного происхождения, а крепостные или посадские – обреченно уставился на никем не нарушаемую голубизну послеполуденного неба.

– Как бы я хотел стать облачком, – одухотворенно прошептал Леонид «Палач».

Разноголосица птичьих пений сплеталась в единую небесную улыбку.

– Правда, если бы я был облачком, я бы вряд ли захотел быть облачком…

Леонид Датилов криво усмехнулся и вытер лицо забрызганным кровью передником:

– У облачка недостаточно мозгов, чтобы хотеть быть облачком.

Тем летом его сердце еще было кем-то занято: в моей жизни был шанс. Шанс в жизни. Был. Несомненно.

Почти наверняка. Не исключено.

Вспомнить бы еще, когда. И, может быть, с кем – не избегай меня, Ирочка. Хотя бы переоденься при мне.

Минуты наполнялись секундами, и, насытившись до отвала, уступали места изголодавшимся однополчанкам. Невидимые с утра звезды хранили свою невидимость и по сей час; держи его уверенно… как?… как початок – непритворно скрюченному международному гроссмейстеру Самуилу Лайфецу, через две ночи на третью одолеваемому нечистыми побуждениями к невесте «Палача» Датилова Ирине, приснился сон: он играет партию с неким плохо пахнущим бородачом, делает ход и…

То, что случилось непоправимое, Лайфец почувствовал сразу. Он же хотел играть Староиндийскую, Самуил Исакович даже помнил, когда ее в последний раз играл Фишер – Бобби играл ее в 1970-м, играл черными против Сабо, играл и выиграл; в левом полушарии Самуила Лайфица кто-то орет: я падаю! Не подхватишь?!

Буквы в книгах всегда повторяются, и многим от этого скучно; многим, но мне ли? мне или сидящему на ореховой маске чудовища юноше-скопцу? – Самуил Лайфец не в себе. Не в мученическом венце, но в драгунской треуголке; бородач на него смотрит и дебиловато хихикает.

– Что это ты творишь, маэстро? – спросил он. – Это же не Староиндийская защита, это, тебе ли не знать, Новоиндийская. – Даже не догадываясь о том, что книги о путешествии на луну исались греками еще две тысячи лет назад, бородач артистично потер потные руки. – Теперь ты обречен!

Пробежав слипающимися глазами по бесперспективной позиции, Семен Лайфец тяжело вздохнул. Потеряв сознание, он рухнул головой на доску; вошел в туман, опрокинул все фигуры – из его некровоточащей головы освобождающе сочилось отчаяние.

На утро гроссмейстер Лайфец не проснулся.

Потерявший сознание во сне с утра никогда не просыпается.

Проходит день, за ним и ночь, но утром нет. Надежды. Завтрака.

Тебя. Прораб в Братеево смеялся, увидев, что осталось от. Твоих лучей. Моей спины – свои взаимоотношения с ней Михаил Емышев… Михаил? вы ученик Самуила Лайфеца? Я незрелый тридцатидвухлетний самец, по мнению работавшего со мной Редина, «правдоподобно догнивающий в застенках несерьезных ценностей» – отношения с ней Михаил мог охарактеризовать, как если бы в гаражах за два до рассвета горели три сигаретных огонька.