Петр Альшевский - «Улица собак легкого поведения»

Седов начинает обрабатывать почву более основательно. Отбросил ветку, работает обеими руками, с покрасневшего, интересного лица, чье выражение вполне поддается определению «Пленных не брать» сгребает рукавами пот; выкопав здоровую яму, Седов встает над ней и, теряя последнюю надежду, заглядывает вовнутрь.

Там ничего. Ни крынки волшебного масла, чтобы с радением замазывать на душе неглубокие трещины, ни отформатированного вечной жизнью головастика; Седов озверело расстроился, что впустую прожигал ограниченные силы, но пока он причитал про себя на старославянской фене, его посетило новое предположение: судьба же меня не обманула, подумал он, на самом деле одарила вещим знаком, ведь эта выкопанная мною яма – могила она моя! Предсказанная мне гнусным провидением… я в нее лягу, и ветер присыплет меня той же землей, что я здесь набросал….

Голубое небо над головой особенно доходчиво на кладбище. Мертвому не вспомнить, что о нем не забыли. Суицидальному течению требуются новые имена, но Седов не создает колоссальных проблем своему ангелу-хранителю; передумав ложиться в яму, он сел обратно на дерево. В тоске против прежнего куда большей.

Говорят, что в Мертвом море практически невозможно утонуть: оно слишком соленое. Но тибетский лама Катур Пальонден – один из виднейших представителей школы северного буддизма, только что привидевшийся Седову на улице Красина в дореволюционной студенческой форме – завтрашней ночью заплывет далеко за буйки, и, перевернувшись на спину, отрешенно улыбнется.

Он утонет.

Для него это дело принципа.

Эти люди внутри Садового кольца также иностранцы – Бельгия? Исландия? какие-нибудь неблагодарные суки из стран бывшего восточного лагеря? их двое, они беседуют на своем корявом наречии и смеются своим простеньким шуткам, но третий, кто поблизости от них, не иностранец.

Он – Седов, и он мрачно помалкивает. Внутри у него что-то зреет. Его мужское начало способно на сверхзвуковые движения.

Солнце, коляска, женщина. Закрывается рукой – от светила или от своего ребенка?

На том листе подорожника еще до сих пор должна лежать моя слюна. Человеку моего достатка отрезан путь за пределы любимой матушки Руси; руки в цыпках, плечи в наколках, обязательный вахтер Литичинский размешивает плохо тающий сахар, негромко бормоча себе под усы: «Вчера зарплату урезали, сегодня пенсию. Не обделена моя жизнь событиями, ничуть не обделена».

Седов не извлекает из Священного писания никакой выгоды, помимо того, что он читает его с непокрытой головой, и в нескольких шагах от Седова устраиваются на ночлег бомжи старой, государственной формации. Они залезают на нижние этажи будущего колосса. Работы на стройке на время затихли, и они укрываются от дождя, спокойно переговариваясь:

– Эх… ё…

– Ё…

– Я и не думал, что сегодня так холодно.

– Ты о чем?

– У тебя изо рта идет пар.

– Это сигаретный дым.

– Я пытаюсь шутить… И что тут будет?

– Новый филиал Центрального Банка.

Спросивший уважительно цокает языком: это важно… Не будь я Степан «Эль Майо» Полушин. Дело же нужное, ради такого я без крыши над головой переночую.

Второй бомж понимающе кивает, и просочившиеся сквозь бетонные перекрытия капли дождя игриво щелкают им по носам.

Они, не поправляя друг другу прически, уже спят. Седов инертно рычит приблюзованный вариант «Интернационала». На большинстве северных предприятий хозяева заставляют простой люд работать до выступления седьмого пота: в квартирах у трудового народа не топят, и хозяева стараются им помочь – по возвращении домой перегревшийся на рабочем месте индивидуум какое-то время не мерзнет; ты там бывал? Случалось, крошка.

На реке Ангаре не забыл о тебе. В ночь идя напролом и лягаясь, как слон; на московском заводе «Серп и Молот» опытный цеховой мастер Супцов разбитной походкой подходит к скромно держащемуся новичку.

Сегодня парень стоит у станка свою первую смену, и мастер спрашивает у него:

– Ну и как тебе у нас?

Сергей Шувалов широко улыбается:

– Мне у вас, Павел Григорьевич, работать сплошная отрада! Просто чудо какое-то! Угар буквально!

Мастер уходит, приглушенно вздохнув: ну, работай, работай… Сергей Шувалов – ввалившиеся глаза, скошенный подбородок, незавидные психологические данные – ему учтиво поклонился, прокричав старому рабочему: спасибо, мастер! Надеюсь, у вас есть женщина!

Павел Григорьевич Супцов шагает по родному цеху. Он изредка останавливается, чтобы пожать тянувшиеся к нему руки, но парень с его манерами не выходит у него из головы, и мастер потерянно думает: скурились, скололись… правы газеты: конченое поколение.

Седов столь же мерзок перед Господом. Он ни в чем не прав. Его мысли не испытывают в нем самом никакой нужды; Седов заходит в магазин на Зубовской площади и говорит женщине за прилавком: бутылку «Пшеничной». Пожалуйста.

Она, пересчитав деньги, выдает ему требуемое, но, взяв бутылку, Седов ее тут же роняет: уронил, матернулся, и сразу же полез в карман.

Еще одну, – сказал он.

Продавщица равнодушно исполняет его желание, Седов видит в ней прирожденную шлюху, и, с секунду о чем-то подумав, швыряет бутылку об пол, тенденциозно выкрикивая: Еще одну!!. Но продавщица теперь не спешит: какую одну? У вас на нее денег не хватает.

Не насвистывая ей историю Искупляющей Поганки, Седов снимает с безымянного пальца толстое кольцо и уверенно кладет его под пустые глаза женщины за прилавком.

Возьмите в залог мое кольцо, – сказал Седов. – Оно золотое.

Она сомневается. Тогда Седов добавляет: можете мне его не возвращать; на улице он видит все тех же двух иностранцев, и Седову хочется им заорать: оторвите ваши задницы, гусар идет!

Он сумрачно думает: не то ли зрело внутри меня, чтобы разбить бутылку об какую-нибудь из их голов? Не подталкивает ли меня моя кровь пустить чью-то еще?

Седов до сегодняшнего дня не брался за изучение кембриджского кодекса, в котором сказано: «Человек, ты блажен, если знаешь, что делаешь. Если не знаешь, то будь ты проклят» – Седов во многом зол и из-за того, что у него нет дочери.

У Михаила Травалова – начитанного, пропивного, не идеализировавшего Седова, и благодаря ему узнавшему о том, что первого англичанина, вышедшего на улицу в цилиндре, тут же арестовали – она есть, и Катенька к нему подбегает. Толкает в живот, жаждет пообщаться.

Однако Михаил Травалов этим утром приболел.

– Папа, папа, – спросила она, – а куда Кудыка не ходил?

Она не в курсе, что после вчерашнего саммита с Мартыновым и Антон Палычем «Чертягой» у Михаила Травалова разъезжаются ноги. Залипает язык. Погибает печень.

– Кудыка? – пахнув на нее перегаром, переспросил он. – Какой еще Кудыка? Что еще за дьявольские имена?