Петр Альшевский - «Улица собак легкого поведения»

Ужик ему вслед не смеется. Он не преувеличивает значимость того, что на исходе девятнадцатого века в семь утра под Костромой в жестяном желобе для стока воды беспокойно спала сумасшедшая гадюка.

Если бы на крышу не ливанул крупный дождь, она спала бы там и дальше, но дождь все-таки полил; потоки воды потащили змею по желобу и в конце концов, сбросили ее вниз.

В это время из дома, на котором висели эти самые желоба, вышел опухший кузнец Михаил Зимин: посмотрел на дождь и так ему захотелось хлебнуть дождевой воды, что прямо мочи нет. Так в чем же дело, подумал он. Подставил голову под струю и начал пить. Тут-то гадюка ему в рот и упала.

С тех пор об этом кузнеце пошли недобрые слухи.

В деревне с испугом говорили, что все, кого он бы ни поцеловал, через несколько дней помирают. Местный же врач Тихомиров кузнеца наоборот защищал. И когда речь заходила об «убивце», как Михаила Зимина называли и мал и велик, он всегда говорил:

– Отсталый вы народ. Одно слово – деревня. Сколько можно повторять: от яда они померли, от змеиного яда.

Однажды Тихомиров вообще не сдержался:

– Оставьте мужика в покое, понятно?! А лучше так сделаем – я сам с ним поцелуюсь. Может хоть это вам, дубинам, верным доказательством будет.

На третий день вся деревня пришла хоронить своего лекаря. Бабы, не стесняясь, плакали; мужики молчали и представительно сморкались в картузы, поп Андроник уже было гнусаво запел запокойную, но, запнувшись, с неподдельным ужасом взглянул на народ.

– Братья и сестры во Христе! – возопил он. – Что же мы делать будем? Пасха Святая скоро, а по закону Христианскому надо со всеми похристосываться…

Ему никто не ответил: на кладбище стало так тихо, что было слышно, как на землю падают легкие слезы. Одна только Маша Купляева, девка пышная и глупая, не испугалась. Не буду я, сказала она, с ним целоваться. Пусть Господь меня навсегда в девках оставит, но не буду.

На нее, конечно, закричали, схватили за косу, однако по мнению практически всех здравомыслящих историков – начиная с закончившего истфак МГУ Семена «Марафета» Белковского, которому, что Геродот, что Гелланник; друзья-археологи раскопают гробницу Энея, обратятся к Семену за оценкой их находки, и он глубокомысленно ответит: «По-моему, тут… это… полинезийская погремушка в форме фаллоса» – именно с этого Машиного крика вера на Руси стала осыпаться и рушиться.

У них даже есть специальный термин «Машин крик», обозначающий неотвратимые последствия для будущих поколений. А вот что стало с кузнецом Зиминым, истории, как науке, не ведано. Но нацеловался он, вероятно, вдоволь – не считая поцелуев и не страдая от их несовершенства. Михаилу Зимину было больно выздоравливать.

Оставил я свой член у Спасской башни.

Для президента? Для туристки из Мали?

Для ночи без тебя? – по Эйнштейну масса тела тем тяжелее, чем быстрее оно движется, и Семен «Марафет» Белковский, как Бельмондо со свинцом в спине, с полной выкладкой на последнем дыхании летел к отъезжающему автобусу; он махал водителю рукой, попутно вспоминая: «Кошелек же я в другой куртке забыл, чем же мне теперь с кондуктором расплачиваться: ссадит ведь, тварь, не пожалеет». Домой Семену Белковскому возвращаться некогда – встреча уже назначена и в случае его опоздания просто не состоится. До нее остается еще минут десять, домой за кошельком и ловить машину не проходит; его не станут ждать ни секундой дольше: все бы ничего, но Семену «Марафету» эта встреча просто необходима – неприятности у Белковского. Поганей не придумает и оттаскиваемый от спаривания лось, и «Марафет» идет на риск: ну почему мне бы заранее не выйти, идиот я, самоубийца без цели погибнуть, мне нужно проехать всего три остановки, наверное, проскочу, хватит уже на мою душу увечий – да, я невезучий, но хватит, хватит, не добивайте меня, ну пожалуйста, хватит!».

Семен запрыгивает в автобус, боязливо вжимается в сидение и молится, молится, молится: лишь бы автобус без кондуктора, лишь бы… но нет: вон она, зараза, приближается». Но нет, это не зараза: спасибо тебе, судьба, все прежнее тебе прощаю, спасибо! – это когда-то любимая им Настя Шипицына; в ее пути, по-видимому, тоже не все обернулось сказкой, раз кондуктором трудится; и она «Марафета» не ссадит, в силу этого Семен успеет, а потом еще лучше, дальше он отыграет свое, еще и прихватит принадлежащее недругам, ведь ее появление здесь не просто так, провидение…

– Ваш билет, – сказала она.

– Привет, кошечка, это же я, Марафет, не узнала? – чувственно спросил Семен Белковский.

– Узнала, – ответила Анастасия. – Ваш билет.

– Да я кошелек дома забыл, но какое это имеет значение, мы же с тобой и оказываясь с другими, продолжали помнить друг о друге. Лично у меня из-за этого возникали некоторые проблемы с потенцией, но я тебя, кошечка…

– Оплачивайте проезд или сходите.

Белковский по праву разозлился, закипел, и, позабыв о необходимости быть на встрече, не стал тянуть время; вскочил с места и злобно прокричал на весь салон:

– Платить тебе я не буду! Я и нашу любовь деньгами не мерил и сейчас ты от меня ни копейки…

– Тогда сходите.

Меня познать немногим надо, меня, меня, вытаскивайте и кладите, мне кажется, что я умру с открытыми глазами, не зуди, толстуха, глубже уже не воткнешь: будь по-вашему, дщери Аида – Семен «Марафет» сошел.

Не доехав одну остановку – ее можно было и пробежать, две с четвертью минуты еще оставалось, и полностью… на сегодня полностью разуверившись в жизни.

Полностью, но не больше Андрея Митулина. Постнолицевого, неосновательного, проведшего для «Марафета» бесплатную экскурсию по Выгской пустыни и приемлемо жившего без любви в «состоянии нормального горя».

Работая над концовкой крайне антиклерикальной книги – среди всего прочего и том, как посланника электрического света Губония Баламута пришибли на богомолье золотой кадильницей: он лежал на бедной земле Малой Азии, а переодевшиеся в воронов архангелы пикировали на него уже с раскрытыми клювами – Андрей Митулин ощутил отнюдь не беспоследственную утрату вдохновения, кормившего его впроголодь, но не постным; незадачливо путаясь в пантеоне верховных божеств, Митулин не знал к кому ему ринуться за срочно необходимой помощью.

У него уже вышли все сроки.

Звонивший ему по поручению издателя штуцер беспечно запугивал Андрея, разрывая на своем конце листы бумаги. «Жилы документов мы, парень, рвем, – говорил он, – мы и наш договор тобой подобным образом уничтожим, а потом пришлем к тебе Веню Шалова: узнаешь тогда, зачем мы его при редакции держим».

Дни шли, и вечером третьего апреля 1999 года, сворачивая с Ленинского проспекта в сторону «Шаболовской», Андрей Митулин оказался возле настороженно притихшей церковью. Он нетвердо вошел вовнутрь. Терять ему нечего: Веню Шалова обещали прислать уже завтра.