Петр Альшевский - «Улица собак легкого поведения»

У монашек не зеленые глаза, но в их глазах полная ясность: под ногами им здесь все знакомо.

Небо для них, как скорлупа для ореха.

Одна подходит к Седову налегке, у другой в руках таз: Седов не знает с чем и для чего, но сейчас, похоже, его просветят, поскольку та, что с тазом, присаживается перед ним на колени, и с самоуважительной кротостью начинает развязывать ему шнурки на ботинках.

Что при этом чувствует Седов? Он пока еще не выбрал, чего же ему для нее… и для себя, для нее! я о ней… менее всего жалко: хулительного вопля или неискренних слов признательности.

– Мне уже тридцать, женщины, – сказал он, – я и дерзал, и ненавидел, но всегда в меру. Стараясь не выводить свои поступки за границу приличий того времени, в котором я с вами и увиделся. – Если бы у Седова были возможности, он бы подарил себе на первое мая спидометр космического корабля. – А ты что тут, милая, надумала? Херню какую-нибудь?

Она улыбается. Уже избавив Седова и от второго ботинка – снимает носок. Не красный. Довольно свежий.

– Мы, молодой человек, – сказала она, – сейчас вам будем мыть ноги. По завету Спасителя нашего, за наши же грехи на крест взошедшего.

Насчет Спасителя – в немаловажном разделе омовения ног – Седов достаточно в курсе, но там, если он не ошибается, было тепло, а ныне уже зима: дикий минус на волю рвется.

– Все это, – нерешительно пробормотал Седов, – для меня далеко не сюрприз. И постыдный срыв Искариота, и то, что Спасителю советовали возлюбить не всех, а лишь Своих сущих в мире. Но почему вы собираетесь мыть ноги не кому-нибудь, а именно мне?

Пока первая монашка засовывала его ноги в таз: дымящийся, Слава Богу, не ледяная – вторая стояла перед Седовым не на коленях.

– Людей-то здесь много, – с уважительным поклоном сказала она, – но мы из них всех предпочли самого злобного. Спаситель же нам не святых наставлять заповедовал.

Да, думает Седов, спасибо вам женщины: какие из вас злобу просто будят, а какие ее еще и замечают…

Но ноги из предоставленного монашками таза он не вытаскивает.

Хорошо им в нем. Тепленько.

Времена года в моей голове. Меняются. Как добиваемый аскезой дровосек под лунной коркой.

Улыбка пепла.

– Хватит меня соблазнять! – сдирая руку Редина со своей груди, прокричала плохо слышащая модница Лариса Пименова.

– Хватит, так хватит, – угрюмо проворчал Редин.

Поднявшись с дивана, он шагнул к двери: когда она хлопнула, об этом пожалели все. И другие двери, сорванные с петель данной эстетикой хлопка, и другие люди, не признававшие за собой права стать теми, кто еще вместе: все, все.

Кроме времени. Но по словам так и недозревшего до рождения в собственных глазах мученика-бойца за гомофобную веру Франсуа «Стояка» Шернье: кто-то сорит деньгами, а кто-то и временем, но время это же не деньги, время – это навязчивый голубь на плече Господа.

Не будоража им свой ум, Господь пытается его согнать. Словом, палкой, но голубь его Слова не слушает, а от палки шустро перепрыгивает на другое плечо.

Голубь сидит там один. Довольно спокойно, но Господь не замечает его хитрости и все еще лупит палкой по тому плечу, на котором этот голубь изначально не слушал его Слова: время давно уже остановилось, оно голубь на другом плече Господа, однако Господь остановиться не может – он и сучковатой палкой по своему плечу дубасит, и голубя смешит, как живого.

Вдумчивый каменотес Дженнаро Бальдини в собственных глазах уже родился. С апреля 1835-го он сорок второй живет в заброшенной деревне под Ливорно, отлучаясь из нее лишь эпизодически – неправомерно посланная погоня идет за ним по пятам, отряд из четырнадцати человек уполномочен его уничтожить, и, тревожно слушая дыхание безвозвратно выдыхающегося коня, Дженнаро позволил себе отчаяться. Но ненадолго: вспомнив, что в придуманном не им мире всегда есть к кому обратиться, Дженнаро Бальдини вскинул наверх свой потрепанный взгляд и, не переставая вонзать шпоры в бока безумно старавшегося за чужую жизнь животного, истошно завопил:

– Молю тебя, вмешайся! Вмешайся, придавая сил моему коню! Придай ему сил, чтобы он меня…

Услышавший Дженнаро, в деталях, по-видимому, не нуждался. Сил коню Он придал, но как-то по-своему, потому что конь, задышавший не только реже, но даже свирепей прежнего, мгновенно развернулся и, не смотря на все понукания и позывы – не помогали ни мольбы, ни угрожающие постукивания по шее – устремился погоне в лоб.

Сблизились они быстро. Не зная как им реагировать на столь отчаянное поведение, преследовавшие его люди – хотя за Дженнаро Бальдини никто уже не гнался; с конем он голова к голове, но что у коня в голове? кто у коня в голове? – поспешно разъехались и сомкнулись лишь после того, как сквозь них пролетели ими же когда-то нагоняемые.

Кто-то из опешивших перекрестился, кто-то нехотя взвел курки.

Грянули выстрелы. Коня они не задели.

Животное выжило, человек нет.

Огонь творит прошлое, луна творит нежность.

Редин творил партию в шахматы. С Семеном «Марафетом» Белковский, чьи предки проводили лето в Италии, и по возвращению к себе на Варварку не без удовлетворения обсуждали в прокуренной чайной катастрофу одноименного дирижабля, приведшую экспедицию генерала Умберто Нобили к крайне непростой посадке, после которой их возвращение домой стало возможно лишь на ледоколе и далеко не по воздуху.

Положение у Редина было аховое. Его настроение характеризовалось им самим, как гнусное: выйти из дебюта без двух пешек случается с ним не часто, а случается с ним разное – Царицыно прежде называлось Черная Грязь, но он в этой грязи и лежал, и любил; механическую трубу Мариацкого костела Редин слышал и не доезжая до Кракова, однако из дебюта он вышел без двух пешек. Не знает вообще зачем вышел. И тут его конь, до этого покорно стоявший на стартовой позиции, начал непрошенно выправлять ситуацию.

Перескакнув через пешку, он поскакал дальше, и скачет, в принципе, бурно, копыт у него нет, но нагнетает: опрокинул чужую ладью, буквально пинками отогнал в самый угол ферзя, белопольного слона и вовсе до смерти затоптал.

Редин наблюдал за его перемещениями тяжко, но с улыбкой. Семен «Марафет» не улыбался.

Он глядел то на доску, то на Редина и накапливал на лбу честолюбивые складки.

– Один маленький косячок, – заметил Белковский, – может и пол-литра коньяка не в ту сторону увести, но конь так не ходит!

Редин только зачарованно улыбался – зачарованно. Улыбался. Зачарованно. Над ним секунд тридцать назад плакал ребенок: хлюпал, лил слезы, но затем стал одержимо смеяться.

– Ходит, Марафет, – развел руками Редин. – Сам видишь.

– Я-то вижу, – сознался Белковский, – но надо ли мне это видеть? Я же и сам себе завтра не поверю. И я себе не поверю, и оно мне. Или поверит? Поверит ли… поверит ли мне завтра? А не мне, так в меня?