Петр Альшевский - «Улица собак легкого поведения»

– Никому, товарищ генерал, я никому…

– Ладно, не зарекайся. А то зарекался слон всех подряд на своем хоботе в Новом Орлеане переиграть. Но засорился он у него по дороге: финики с бананами путь музыке перекрыли. – Генерал негромко рассмеялся. – Ты, наверно, заметил, что у меня нет одного уха?

– Так точно, – сказал Чаданов.

– А нет его у меня, лейтенант, потому что я сам себе его и отрезал. Сейчас покажу.

Открыв холодильник, генерал Жудов засунул руку в просторную морозилку и вытащил оттуда аккуратно завернутый в фольгу сверток размером примерно с плавленый сырок. Развернул его, а там ухо.

– Мое, – сказал генерал, – сам отрезал, сам и храню, чтобы никому не досталось. Знаешь, зачем мне это понадобилось?

– Никак нет…

– А затем, что когда я его отрезал, оно еще умело хорошо слышать. Но я отдавал себе отчет, что с годами оно начнет глохнуть – сейчас я нормально обхожусь и с одним, но потом оно меня обязательно подведет, а это уже никогда. И взяв его в руки, я вспоминаю о моей прекрасной молодости… На, подержи.

Лейтенант Чаданов шокировано отпрянул: ухо, как ухо, однако оно лежит у генерала Жудова на его грубой ладони. Оно там, наверное, не на месте.

– Не стоит, товарищ генерал, – убирая руки за спину, сказал Сергей Чаданов. – Если бы это ваше ухо было на вас, я бы за него с радостью подержался, но оно же у вас отрезанное и я не нахожу в себе наглости…

– Юнец, – снисходительно пресек его разглагольствования генерал. – Свободны, лейтенант, можете идти.

Вернув на грудь закинутый через плечо галстук, Жудов убрал свое ухо обратно в морозилку – по вечерам генерал лежал под теплой батареей и корпел для души над чертежами новых самогонных аппаратов; при общении с женщиной его руки – это разведывательные органы; шатко бредя по коридору, лейтенант Чаданов весьма не устойчив: Сергей с запасом ощущает всю мелкоту своего восприятия столь безвозвратно минуемого возраста.

«Да-ааа, думает он, да-аааа…».

Луна в глаза. Собираешься отвести взгляд? А для чего тогда земля под ногами? Не для того же, для чего она.

Рваная подкладка возвышенного

– Посмотри на мое лицо, – скорее попросил, чем приказал Джон «Горилла» Стейверс. – Ну же, Клиффорд. Посмотри.

– Да чего мне в твоем лице, – сказал Пол Клиффорд, – мне в нем ни женщин, ни результатов завтрашних скачек… Ну, смотрю.

– Кого ты там видишь?

По мощному лбу Пола Клиффорда прокатилась груженая тройка с искупителями Змея.

– А кого я должен там видеть? – спросил Пол. – Того русского воздухоплавателя, который, приехав в наш Чикаго, на второй день перебрал кислоты, залез на «Сирс и Собак» и весь пути до асфальта руками, как ворона, размахивал? Или еще кого? Избегаемых нами эмиссаров группировки Седата Пекера? А может, других турок? Людей Алаатына Сакичи? Однако вернемся к русским – от работающего на нас то ли беженца, то ли вора я некогда слышал об одноухом генерале, они вместе с ним начинали вдалеке от крупных городов…

– Ты хотя бы кого-нибудь видишь? – устало пробормотал Джон Стейверс. – Ну, хоть кого? Пусть небольшого и вялого?

– Нет. Никого не вижу

– Ты сразу не отвечай, – не собираясь сдаваться, сказал Джон Стейверс, – мне сразу не надо. У тебя, Клиффорд, сразу и ребенка сделать не получилось. Получше всмотрись.

– Да всмотрелся я. Нет там никого.

По обоим вискам Джона «Гориллы» Стейверса заструились седые струи разочарований.

– Надо же, какое блядство, – убито прошептал он.

– Да что случилось? – с тревогой почувствовав, что корни его настроения берут свое начало не на Земле, торопливо спросил Пол Клиффорд. – В чем проблема, Горилла?

– Неверующий я, Пол, неверующий…

– С чего ты взял?!

– Говорят, и не мы с тобой, знающие люди говорят – говорят, что у истинно верующего человека на лице виден Бог…

– Позволь я еще раз взгляну, – старается помочь старому другу Пол Клиффорд. – Раз взгляну, а не поможет, то и второй… Кто-то, вроде, есть.

– Точно? – обрадовался «Горилла».

– Жизнью не поручусь, но задницей своей знакомой креолки… Он даже, похоже, смеется.

– Живой, значит?

– Не мертвее нас.

Содрав скрывавшее ее достоинства платье, обрюхаченная надежда стала плясать нагишом.

– Спасибо тебе, Пол, осчастливил ты меня, – всем существом не веря, что христианство уже отцвело, сказал Джон Стейверс. – Теперь я точно знаю, что верующий, и не кого-нибудь, а в Бога живаго. Хочешь, я его у тебя на лице поищу?

– Ну…

– Я уже ищу.

– Давай, – кивнул Пол Клиффорд.

– При реках Вавилона… там мы сидели и плакали, повесили куда-то, кажется, на вербу, свои арфы, забудь меня десница моя, блажен кто разобьет младенцев твоих об камень… Знаешь, Пол, не вижу я его у тебя.

– Да ладно, Горилла, я в старика особо и не верю, – беспечно отнесся к его словам Пол Клиффорд. – Я бы не испытал огромного удовольствия, если бы он у меня на лице ошивался.

Увы, но перейдя Рубикон, обратно, не посеяв смерти, не переправишься.

– Нет, Пол, не ладно, – сказал Джон Стейверс. – Долго я с тобой работал, но с этого дня уже не смогу. Сердце не позволит. Прости.

Достав из-за пояса кольт, Джон Стейверс хладнокровно завалил Пола Клиффорда. Прощай. А-ааа… Ну, прошай, прощай. А-ааа… Жалко. Но что поделать. Придется еще одну пулю истратить.

После того, как этот вольтанутый понял, что и он, Джон «Горилла» Стейверс, укушен за душу зовущим дыханием иерусалимского ветра, у него по большому счету не осталось никакого выбора.

В религиозных войнах пленных же не берут.

Их не берут и в перипетиях любви, но господин Седов насыщен непривлекательными знаниями и определенно далек от ветхозаветной нравственности; он отказался от идеи сделать из сахара и миндаля съедобный марципан, и читает вслух замечания Пастернака касательно переведенного им Шекспира: «… потоки его стиха повышенно метафоричны… их внутренняя и внешняя хаотичность приводили в раздражение Вольтера и Толстого… порой откровенная риторика… Гамлет растаптывает Офелию с безжалостностью послебайронского отщепенца… романтическое ломание Ромео и его высокопарный вздор… явление ревности Отелло начинает раскручиваться перед нами с излишней простотой и слишком далеко зашедшей обстоятельностью… третьи акты Шекспира временами схематичные и омертвелые… для него черный Отелло исторический человек, а белый Яго необращенное историческое животное… король Лир своевольничающий старик-самодур…».

У равнодушия невысокая себестоимость. В двухкомнатной квартире на отвергающей Седова улице Марины Расковой – у него там три знакомых женщины, и от них ни чашки для сбора подаяний, ни предложений сейчас же приехать и окольными путями довести их до оргазма – лежат в постели двое стариков.