Петр Альшевский - «Улица собак легкого поведения»

О тех растоптанных временем днях.

О том себе.

О нас.

Об энергетике горячего асфальта, сквозь который из базальтовой магмы, через земную кору, в пробных, безалкогольных снах Мартынова, тогда еще сознательно пробивалась целебная трава Мавус. С наказом от шумерского единорога и с успокоительной вестью от воплощающей здоровье Гигиеи, славной чебурахи и дочери самого Асклепия.

Наконец, после неописуемых лишений, наружу прорвался разведчик; оглядевшись по сторонам, он поседел и увял от страха.

Оказалось, что Пианит Ско вылез на крайне оживленной автомагистрали, и вдобавок в левом ряду. На «Соколе», где-то там; разведчик рванул обратно, но не тут-то было: асфальт сплотился и не пускает. Амба. Беда.

Развязка – Пианит Ско побился, подергался: и зачем нам понадобилось к солнцу стремиться? это я что, думаю? думаю, зачем?… а затем, что людям хотели помочь – и перестал.

Смерти он не боялся, его готовили к этому с раннего детства, а вот то, что он не сможет предупредить идущие следом за ним основные части, его несколько угнетало.

Последним, что он увидел, была машина с красным крестом, оглашавшая окрестности диким ревом мигающей сирены.

Пианит Ско закрыл глаза и подумал: одно хорошо. Меня хоть коллеги задавят. Все лучше, чем под косой.

Подобные сны не привели Мартынова к умерщвлению в себе всего земного, и четырнадцатого мая 2000 года он умиротворенно вспоминал трех женщин: одна была в его жизни лишь вчера – миловидная и по-своему забавная Марина Ельцова на что-то ему жаловалась, но Мартынов не мог разобрать на что.

– Что и на что, – пробормотал он.

– Уединенно? – спросила она.

– Если тебе не нравится, – сказал он, – что в нашей стране совершенно не работают законы, то это не ко мне. – Вынимая ее руку из своего кармана, Мартынов подумал, что скоро его и эту женщину будет объединять лишь общая молитва. Больше ничего. – Тем более в случае, если все пойдет по закону, у нас должна сидеть вся страна. Даже для конвоя никого не останется.

– Я, Мартынов, – отмахнулась она, – не о стране. Мне до нее, как Али-бабе до эротических фантазий своих сорока разбойников. У меня просто язык распух и я тебе насчет этого жалуюсь. Сильно он у меня распух. Сил нет, как сильно.

– Очень сильно?

– Еле говорю, – вздохнула она, – так он в размере увеличился.

– Это все от желания.

– Дурак…

– Простительно, – заявил Мартынов. – В войну и на кладбище рыли окопы.

Лет двенадцать тому назад Мартынов, бродя с одной правильной девушкой по бесконечно продуваемому Тверскому бульвару, держался за раздутый кошелек: одна мелочь, монеты.

Мартынов через силу изыскивал нежные чувства – правильные девушки умеют очаровывать своей правильностью неравнодушных к ним молодых людей; замотавшись его шарфом, бледная неваляшка Ксюша Мальцева сморкалась в него лишь изредка, но Мартынову нет еще и семнадцати, и его кровь не стынет от трепета затащить ее в постель. Он бы и один под толстым одеялом полежал.

– Мне снился сон, – признался Мартынов, – и в этом сне я смотрел на звезды. Но затем выяснилось: нарисованные они, и я хожу не под небом, а в огромном ангаре, который планировали использовать для палеонтологического музея. Для рычащих муляжей семидесятиметровых динозавров. А почему, Ксюша, мы здесь, вообще, шастаем?

– Потому что мы влюбленные, – сдержанно проворчала она.

Чистота не порок. Девушка не женщина. Но третьей в его воспоминаниях была совсем девочка: Мартынов не слышит о ней уже двадцатый год; ничего страшного, сто лет бы не слышать, йоги, ноги, йоги… ноги… соединяют и разводят их, как мосты, любопытно, я посмотрю – когда-то она пригласила его на свой день рождения и, оказавшись на кухне, они увидели утыканный изящными свечками праздничный торт.

Она где-то нашла спички, и хотя Мартынов ее отговаривал: не надо, Даша, надо же при всех – она провела по их верхушкам робким пламенем. Свечи красиво заполыхали, но девочке, судя по ее внезапно промокшим глазам, это показалось некрасивым.

– Задуй их, Мартынов, задуй их сейчас же, – закричала она, – я к тебе обращаюсь, задувай их быстрее!

– Зачем? – спросил Мартынов.

– Они же плачут, ты что не видишь?!

По свечкам катился воск, и она воспринимала его как слезы. Она плакала вместе со свечами. И Мартынов их задул. Почему она не сделала этого сама, остается для него вопросом и по сей день.

День, когда начинается ночь для неудержимых изгоев, не защищавших экономических интересов Всевышнего; Гегесипп писал об Иакове: «Бритва никогда не касалась его головы, он не натирал себя маслом и никогда не пользовался теплой ванной. Колени его покрылись мозолями, как у верблюда, потому что он их постоянно преклонял», но Олег Игнатьев уже столь же и так же мертв.

Столпившись вокруг его напоследок распахнутого гроба, взрослые пресные люди, не знавшие, куда им идти завтра: идти мыслями – неспешно обмениваются своими предположениями по поводу предстоящих Игнатьеву реалий.

Предположения были незавидными.

Зверь исповедовал не достучавшихся в храм.

Иисус еще не воскрес.

– Наш Игнатьев, – сухо сказал квелый уролог Павел Сутский, – вел странную жизнь. Он вел ее меньше тридцати лет, но кроме как в аду, ему уже нигде не предоставят убежища..

– Даже если ему, – без горечи заметил программист Чайков, – дадут в аду политическое убежище, то все равно: гореть ему вечно и страшно.

– Олег, – мстительно улыбнулся безбородый священник Колобродов, – сам на это шел. Мы не направляли.

Неожиданно в общую череду долгожданных прощаний вклинился чей-то излишне трезвый голос:

– Не бздите, что-нибудь придумаем.

Кто это сказал, они так и не определили, но засуетились слаженно. Как белые генералы под занесенным сапогом Троцкого.

– Быстрее закрывайте крышку! – закричал Чуйков.

– Скорее захлопывайте! – возопил Колобродов.

Кого-то они все-таки заподозрили. Игнатьева, конечно же, его: смелого и нелюдимого; исхудавшего и недремлющего. Не оставившего завещания.

Что отличает его от неуверенного в себе гравера Александра «Волдыря» Багинца, совпадавшего с Игнатьевым не только по половой принадлежности, но и по абсолютному минимуму сексуального влечения к эмоциональному историку Радзинскому; in articulo mortis Александр увлеченно говорил своей глухой кошке: «От моего дыхания свеча лишь тухнет, но я слышал о богоизбранных грешниках, от дыхания которых воспламеняется совершенно негорящая свеча: они еще живы, но ад уже в них. Он-то в них, но в ком же они?».

Глухая кошка ему индифферентно не отвечала, и, не упомянув ее в подробно составленном завещании, Александр Багинец ответил ей тем же. По его завещанию она не доставалась никому: она никому, но и ей ничего.