Петр Альшевский - «Улица собак легкого поведения»

Правда, перепадами своего давления Полина все же интересуется; думает о нем, психует, шаг к гибели, полшага за черноплодкой, но сама до сих пор измерять не научилась: на деда Фому полагается.

Старик ей не отказывает: ему, что мерить Полине давление, что о «Красоте», квантовом числе, характеризующем адроны, не знать. А к людям он относится, как к людям.

– Сегодня у тебя, Полина, – закончив слушать и молчать, сказал он, – давление повышенное. Сто сорок на сто насчитывается.

– Ой, мрак-то какой! – воскликнула Полина.

– Не беда, я и хуже видывал.

Если бы Рес напоил своих волшебных коней, Троя стояла бы до сих пор. «Объяли меня волны смерти и потоки беззакония устрашили меня» – дед Фома глотает крепкий чай, сосет сушку и ждет, когда же Полина оборвет свое нашествие долгожданным уходом. Но она пока не спешит.

– Ты бы, дед Фома, – предложила она, – и свое бы что ли измерил, избавил бы меня от одиночества в плохих показателях моего самочувствия.

Энергетика византийского апокалипсиса пророка Даниила имеет нечто общее с революционной стратегией Мао? Тоже спокойное отношение к человеческим жертвам? Дед Фома слышал, что несколько землетрясений в Китае унесло по полмиллиона жизней, но у них там столько народа, что этого почти никто не заметил, ну а с Полиной Судилиной старику пререкаться совершенно неохота.

Ему, правда, и собой пререкаться не медовая ватрушка, но с ней еще муторней; в общем, он поступил согласно ее просьбе: измерил.

– Ну, сколько там у тебя? – спустя некоторое время спросила она. – Много, наверное? Немало?

– Да всего лишь двести сорок на сто двадцать.

Полина настолько удивилась его интонации, что некоторые волосы у нее почернели обратно.

– Ты бы, дед Фома, с чаем все же заканчивал, – порекомендовала она ему с вытянутым к выходу лицом, – вредно тебе сейчас это, губительно для тебя же.

Угу, обязательно, дед Фома не стал тереть висевшую у нее на груди восковую ладанку.

– Вот допью и закончу, – сказал он.

«Бегущая по волнам» – это не история об импульсивной женщине, которая зачем-то преследует спокойно идущего по воде Иисуса, и, выигрывая у обыденности время на поэзию, дед Фома уже попадал в беду; выходя от него, Полина Судилина назидательно обронила:

– Трудно тебе будет, старик, с твоим характером жить. Сложный он у тебя очень.

Она еще не совсем ушла, но дед Фома не смог себя пересилить: прямо при ней рассмеялся. Остановившись на пороге, Полина Судилина спросила у него по поводу чего он смеется, и старик ее тоже спросил, но специфично: одним смехом.

Не претендуя, чтобы ответили – душа деда Фомы еще не до конца подсела на добро, но его уже затягивает.

Зипун с чужого плеча, плечи с чужого тела? Подзабытое слово огниво?

– Сейчас я брошу этот камень, – торжественно воскликнула уставившаяся на своих малышей босая женщина, – и мы поглядим, кто же из вас быстрее!

Пятилетние сиамские близнецы грустно понурили головы. Именно тогда: летом 2000-го, в змеящейся повсюду столице, они впервые усомнились в умственных способностях своей матери.

Они в шоке, в ступоре, жирных тельцов феи для них не закалывают, по правую руку от них трехметровый забор института огибает группа мрачных студенток – не распадаясь по одной и без робких сомнений, что использующийся при операциях для наложения внутренних швов кетгут производиться из кишок едва ли желающих участвовать в вашем спасении баранов.

Студентки шли на семинар. Затянувшееся молчание попыталась развеять обычно немногословная Анна Митина, дочь веротерпимого и неординарно мыслящего таможенника Николая Павловича, выделявшего из всей античности безвестного учителя Зоила, критиковавшего и долбившего самого Гомера.

Надежда все еще лежит на дне ящика Пандоры, но в голосе Анны она прослеживалась довольно четко.

– Мы, – полоумно прокричала она, – занимаемся геодезией, сельхозмашинами, агроландшафтом, и это же славно! Неплохая приманка для будущего!

Одобрительных хлопков не последовало. Будущее для ее однокурсниц ассоциировалось с мечтами, и их мечты не ходили по земле: они плавали. На плотах, надувных утках или брассом.

Здесь же превалирует суша – не в плане внешнего устройства чуждой для всего мироздания планеты. Вот и хмурость родом отсюда, но у Фролова пока еще неплохое настроение: он не запомнившимся даже его подсознанию способом обрел саженец мелбы, позвонил Николаю Павловичу Митину, и таможенник Митин сказал ему, что этот саженец он у него купит.

С Митиным Фролов говорил двенадцатого мая 1998 года. На следующий день Николай Павлович ему перезвонил и все аннулировал: не приду я сегодня, Фролов, с неприязнью сказал он, не куплю у тебя саженец. Да и вообще, пошел ты в жопу.

Невольно нахмурившись, Фролов скривил губы: саженец прочувствовал его настрой и окончательно засох.

Из солидарности.

Я не сгибался, бодался, мне нравилось думать, что я борюсь; отзвонившись Фролову уже в середине недели, Митин сбивчиво объявил: не хандри, Фролов, не пеняй мне за темную сторону моей секс-прогрессивности: еду я за твоим саженцем. Выезжаю. Постараюсь.

Фролов сознался Митину в его гибели: пока не его самого, а саженца, но Николай Павлович громко крикнул, что Фролов в деревьях не разбирается; приехал и забрал. Фролов не сопротивлялся.

Пересчитал деньги и отхаркнул от удовольствия в прояснившееся небо.

Апатия? Есть. Берет верх.

Приедешь? Можно.

Двумя годами позже Николай Павлович Митин пригласил Фролова к себе в имение: доберешься до станции Столбовая и ногами по пашне, обмотав голову газетой. Пусть впитывается.

Заведя гостя за деревенский дом, Митин подвел его к забору из устаревших, как он сам сказал, кустов смородины, и показал лопатой на раскидистое дерево.

Вот он твой саженец, – усмехнулся Николай, – а ты, Фролов, забитые твои глаза, твердил мне, что он помер: никак, ни за что не выживет – получив от Николая Митина округлый пыльный плод, Фролов положил его в кулак и пошел на электричку. Николай Павлович Митин гостя не задерживал. Желая ему бездумной дороги, он подталкивал Фролова к выходу и жестами, и лопатой. Как самостоятельно разгоревшейся в полночь спичкой.

Дорога у Фролова прошла не бездумно. Он стоял в тамбуре, жевал купленную на станции кукурузу и думал: не о галактике Малин 1 или об апокалипсических зверях Левиафане и Бегемоте; он думал: мой саженец, не мой? наврал ли мне Митин? большие ли дела вершит?.

Электричка шла строго по рельсам. В прокуренном тамбуре попахивало ванилью. На заплеванном взглядами окне неброско проступали контуры дьявола.

Большие дела нередка находят дорогу в чью-то память, но кто сейчас вспомнит скромного эксгибициониста Матвея Валова, пившего боржоми с хреном – блудливая аспирантка Инна Матецкая о нем точно не вспомнит. Как бы ей этого ни хотелось.