Петр Альшевский - «Улица собак легкого поведения»

– Глядите, отморозите, – сказал Мартынов. – Отморозите и начнется.

Незнакомец невесело усмехнулся.

– Вы о заднице? – спросил он.

– Хотя бы и о ней, – ответил Мартынов.

Не предлагая Мартынову присесть к нему на колени, выронивший сигарету мужчина – пусть в его облике и есть что-то от Тонино Гуэрры – выдал никем не оборванную очередь из тяжелых вздохов:

– Ох-ооох… ах-хаааа… ууууух-ху… такова жизнь…

– Такова? – спросил Мартынов.

– Мне невозможно отморозить мою задницу: она у меня протез. – Увидев, что Мартынов не до конца все понял, он печально добавил. – Расплата за грехи юности.

Сочувственно ему покивав, Мартынов развел руками и с недобрым смехом продолжил выдавливать податливый снег. С другой стороны все это грустно: данный мужчина, пророк Агаб, Семен «Марафет», четыре дочери евангелиста Филиппа, умевшие вызывать на спиритических сеансах души самых первых людей из всех человеческих рас.

Белых и черных, желтых и голубых; одетый с иголочки референт Казанов этого не умеет.

Постучавшись в дверь президентского кабинета, он услышал привычное «Войдите» и машинально подтянул брюки. Вошел и встал.

К скромной хрустальной люстре была прикреплена веревка, в чьей петле неуклюже болтался его президент.

Заметив молодого человека, президент ему подмигнул.

– Что, испугался? – спросил он. – Не бойся, это я волю так тренирую. Ничего, что я в лыжной шапочке?

– Да я… мне…

– Слушай, принеси мне пожалуйста яблочного сока. Что-то в горле от всех этих событий пересохло. Сделаешь?

Владислав Казанов почтительно поклонился; направляясь за соком, он шел и гордился своей страной. Страной, где родился такой народ.

Народ, который додумался проголосовать за столь универсального президента.

Еще он гордился тем, что с утра у него – на детский плач, но хоть так – наконец-то встал.

Последним он гордился чуть больше.

Информационный вакуум. Не в освещении продвижения НАТО на восток или биоморфологии геофитов в Западной Сибири, а в том, что будет за финишной чертой.

Когда позовут. Заглушат сердце.

Но сближение опасно.

– А они отсюда действительно как муравьи, – чуть слышно пробормотал загнанный аферист Анатолий Зидулин.

Он стоял на крыше чикагского небоскреба и с перебоями смотрел вниз. Затем он решительно отошел от края.

– Разгляжу-ка я их получше.

Эти слова он произносил уже на бегу. На бегу к полету: вломившись в разделительную полосу, Зидулин – нездоровый цвет лица, ранняя седина, блуждающая улыбка – почувствовал секундную боль.

Он ударился об разделительную полосу как на дороге, так и между жизнью и смертью, но Анатолий Зидулин всего лишь сглаживал между ними углы: истоки боли просматривались в неровных движениях безропотного супервайзера Гленна Мердока, не выпускавшего из своих глаз красивую женщину Полли Джексон, не носившую зороастрийский пояс Кусти и медленно говорившую ему:

– Я проклинаю Ангро-Майнью и без внешних атрибутов. Мы называем это туфтой – чистоплюи на станут нюхать под Хвостом у Дракона. А ты часто куришь. Гробишь ты себя этим, Гленн – меня увидел и куришь, а если бы я не пришла тоже, наверное бы, курил. Пачку в день выкуриваешь?

– Смотря в какой день, – ответил Гленн Мердок.

– Сегодняшний подойдет? – спросила она.

– Сегодня мне не хочется считать!

Мужчина, ты пропал.

Седов бы ему так и сказал, но Седов еще не в Чикаго, он месит свет в Уланском переулке; проявляя неблагоразумную вредность он не выпускает изо рта залетевшую туда муху и собирает положительное излучение: фотография этой девушки оказалась у него благодаря их общим знакомым – Екатерине Давыдовой и Евгению «Агдаму» Гурову.

Познакомься с ней, порекомендовали они, она в этом вроде нуждается.

Ветра нет, но есть земля и огонь: на конце сигареты. Песчинки кофейного печенья расползаются по зубным щелям. Из-под скамейки слышатся жаркие поцелуи; Седов подумал, выпил вина, неторопливо изучил фотографию: вполне приятная крошка, после секса с ней можно будет узнать и ее мнение о жуке скарабее, как о символе вечной жизни – назначив через «Агдама» Гурова ознакомительную встречу, он пришел на выбранную им самим улицу с крайне большими надеждами. Вскоре пришла и она.

Прийти, она пришла, но на девушку с фотографии не очень похожа. Сидит, плотно сжимает ноги, по возможности поддерживает беседу: вы интересная девушка… вам со мной интересно?… си… да?… по-японски си – это смерть; похлопывая себя по коленям, Седов украдкой скашивался на фотографию.

Она смеялась над собственными шутками, приукрашенно пересказывала чужие жизни – Кейт Уинслет, Витас, Чарли Менсон; Седов с каждой минутой становится все мрачней. И когда она откинула перед ним вуаль своих страстных мечтаний о нахождении хорошего человека, Седов, напоследок сверившись с фотографией, не выдержал.

– Да это же не ты! – прокричал он. – Мне ведь не тебя обещали! Даю слово чести, что не тебя!

Вскочил из-за столика и прочь: ее ни в чем не обвиняя, но прочь. Он ринулся прочь. Не война в нем и не перемирие.

Просто больно.

Седову никак иначе. Мартынов заступает на вахту насыщенного одиночества. В начале восьмидесятых самым старшим из обитателей их двора был Кирилл Евгеньевич Антоневский: самым старшим из тех, кто с ними вообще общался.

Они тогда еще не вышли из периода отсутствия тяги к спиртному, и солнце сдерживалось от затмений, из весенних почек распускались бесполые эльфы, жизненный опыт Кирилла Евгеньевича Антоневского – наигранно хриплый голос, небольшая телесная сила, поставленные вплотную друг к другу глаза – казался им гораздо обширней их собственного, и на основании этих представлений они с неослабевающим вниманием слушали его, навеянные, как они тогда думали взамен чего-то лишнего, поучения.

– Цените, чуваки, женщин, – говорил им Кирилл Евгеньевич Антоневский. – Цените их за то, что они женщины. Любая из них способна доставить вам…

Он мечтательно облизнулся. Они: Мартынов, Седов, уже начинавший погружаться в тексты пирамид Олег Игнатьев – этого почему-то не восприняли.

– Вы говорите, любая? – спросил Седов.

– Самая любая, – ответил Кирилл Евгеньевич.

– Однако…

– Любая! – воскликнул Кирилл Евгеньевич.

С отеческой теплотой щелкнув по носу сидевшего к нему ближе всех Олега Игнатьева, он довел свою мысль до эффектного, как Мартынов теперь понимает, завершения.

– У любой женщины есть тело, – сказал Кирилл Антоневский. – Остальное, братцы, уже детали.

Что с ним стало потом, когда они уже навсегда покинули свой двор, Мартынов не знает. Но хотелось бы, чтобы он и сейчас был еще в состоянии.

В состоянии хотя бы помнить.