Петр Альшевский - «Улица собак легкого поведения»

В полуметре друг от друга: лежат, греют простыню, но делать им уже нечего – возраст. Неверие в афродизиаки. Плохая экология. Они полежали еще, и старушка не выдержала: встала и, кряхтя, вышла из комнаты прочь. Но не навсегда. Вернувшись, она разложила на лбу у старика некую тряпку. Тщательно скрутив ее в узкую полоску, она выровняла края, и неплотно прикоснулась к ней увядшими губами, словно бы целуя. А старик лежит. Недоумевает, но лежа. Потом догадался – вставил челюсть и принялся орать.

– Я пока еще не покойник, – прокричал он, – чтобы мне на лоб тряпки класть! Пусть я и не порядке, но пожар раздувать ни к чему! Ты что это, старая дура, вытворяешь?!

– Репетирую…

– Что?!

– Репетирую я, Ваня, – сказала она. – Загодя с горем свыкаюсь.

Смиренно сказала, без злорадства. Не упоминая при нем, что у их сына Ильи Романовского нет денег на охотничью лицензию: ружье и нож есть, а деньги на лицензию кончились.

Не хватает ни на медведя, ни на кабана, но Илью Романовского, тонкого ценителя копченых колбас и интимных стрижек, тянет на природу не меньше, чем когда он выезжал туда с лицензией.

Илья не оправдывает примитивизм своих воззрений на взаимоотношения с женщинами и смеется, не разжимая зубов.

В лесу, где он обычно охотился, полно егерей: один раз в воздух выстрелишь и все, набежали. За мздой или просто морду со скуки набить – не затевая далеко идущих и типичных для себя ссор с распространителями бесплатных газет, Илья Романовский дерзнул идти в лес без ружья: с ножом же оно честнее будет, подумал он, и для животных больше шансов, и моему характеру не бесцельное испытание. Медведя я, само собой, обойду, а с кабаном и при содействии ножа дело как-нибудь выгорит, кабаны же звери пугливые; от них не бежишь – сами от тебя убегают; они убегают, а я за ними: за ними и на лыжах – неплохо, похоже, поохотимся.

Шестнадцатого декабря 2000 года Илья Романовский не изучал познавательную работу Зайгарник «Нарушение мышления у психических больных».

Сумка с едой, десантный нож, шерстяной головной убор: еще и на лыжах.

С охоты он не вернулся.

Как говорил его старый безутешный отец, догадавшийся о цели его ухода в лес по закрепленному на бумаге обещанию принести к субботнему ужину чьего-нибудь парного мяса: лицензия на жизнь у него, по-видимому, на обратном пути истекла.

Но на обратном ли? Сложилось ли у моего Илюши воплотить хоть малость из прочно задуманного?…

Властный концертмейстер Романовский доходил в любви до самых грязных ее крайностей. Проведя всю молодость на тихой волне и не полюбив в зрелые годы чикагский блюз – сомкнутся ли над его останками глаза Мартынова? Предпосылок, честно говоря, мало.

Мартынов не в ответе за его расстроенный рассудок; он в третий раз бьет по спине чрезвычайно живучего комара, но все без толку, хотя Мартынов в пьяном бреду – не различая, где быль, а где Бог – и газетой пробовал, и ладонями.

Странное насекомое.

Пеленгующее его мысли. Недовольно жужжащее:

– Человек, даже такой тупой хмырь, как Илья Романовский, с утра на два сантиметра выше, чем вечером, но я не о себе, да и о тебе я еще ние обмолвился ни словом – к тому же я не странный, я избранный. Теперь тебе ясно?

Избранный комар? Он ко мне? Или от себя? Сейчас Мартынов посмотрит, какой он избранный, и что это за пузырения в системиуме удалого кундалини; Мартынов недавно пришел от пушистой смывщицы всевозможных красок Елены Топольковой – не совершив на пару с ним теургического акта с целью воздействовать на божество и что-нибудь у Него выудить, она поинтересовалась у него, нравиться ли ему ее мини, и Мартынов невосторженно ответил, что у нее все мини.

Елена резко задумалась. Я о юбке, – чуть погодя сказала она.

А я тебе. Ты передо мной и не боюсь, что ты пропадешь… испаришься; завязывая шнурки, Мартынов бросив ей через плечо: с твоей юбки, Лена, обман и начинается.

Он два года был в конструктивной оппозиции ее духовной лености.

При выходе от нее Мартынова охватила досада, что он совершенно не сакрализует секс, и тут еще этот комар, которого ни газетой, ни ладонями, но с ним-то Мартынов поладит, он-то Мартынова не добьется.

– Лети за мной, – сказал он комару.

– Ты меня, пьяный дядя, приказами не шинкуй, – надменно скривился комар. – И не таких в пещере Флинт-Ридж натягивали.

– Не хочешь, не лети. – Мартынов медленно привстал. – Можешь здесь меня подождать.

– И что мне с этого будет?

– Я тебя, – неклятвенно пообещал Мартынов, – угощу своей кровью.

– Подумаешь, какое счастье, твоей мутной крови отведать – твоей, бегущего от себя, как от смерти… Долго я ждать не буду.

– Долго и не надо.

Ты из тантрической секты? Я постарел… утратил в романтике, вижу не только месяц, но и остальную темную часть луны; в коридоре у Мартынова стоял шкаф с зеркалом в двери.

Входную дверь Мартынов закрывает на цепочку и в рождественскую ночь; вырвав зеркало, он завернул его в рубашки и, найдя ему место под мышкой, заглянул в комнату.

Комар в ней смотрится отнюдь не нервно: сидит на столе и читает газету, которой Мартынов его только что попытался прибить: долгоножка… устроил читальный зал.

– Оцени, что я тебе принес, – сказал Мартынов. – Ты, кстати, блондин? У блондинов, если я ничего не напутал, больше всего волос.

– Ты мне, пьяный дядя, зубы не заговаривай, – пробурчал комар. – Согласно уговору ты мне крови должен. Короче, раздевайся.

– Я человек Востока, – сказал Мартынов.

– И? – вопросил комар.

– Ты меня плохо знаешь.

– Сомкни уста! Закрой варежку! Снимай одежду!

– Нет вопросов, – сказал Мартынов. – Но сначала ты взглянешь на подарок.

Развернув зеркало, Мартынов сунул его комару прямо в крохотную морду, и он, как только себя увидел, сразу же поник. Крылья провисли, движенья встали на паузу; не выделывая ногами аполиптичных коленцев, Мартынов – он не был извергом: Мартынов и всю советскую космонавтику, едва узнав в каких мучениях погибла собака Белка, люто возненавидел – медлить не стал. Взмахнул зеркалом и без проволочек вывел комара за околицу земной жизни.

Победил, так сказать. Ну, а что зеркало разбил…

Насчет superstitio, предрассудков, суеверий Мартынов в первых рядах не амбразуру тоски не бросается. Собой же я ее не заткну, думает он, не хватит меня, чтобы ее заткнуть. А если хватит, то наверняка застряну.

Ни шагу за всеми, – заклинает Мартынова его пугливое подсознание, – ни взгляда на себя…

Напряжением пустого живота Мартынов будит неглубоко спящие Силы, пресыщается темой весны и выходит из дома.

На его улице зима, мороз, святая вода и та так и норовит замерзнуть; незнакомый Мартынову мужчина средних лет сидит на обледеневшем камне, вертит между пальцами сигарету, и Мартынов, из которого в последнее время заботливость так и чадит: он то о себе самом позаботится, то о женщине, чтобы уже она о нем – останавливается неподалеку от него. Не подходя к нему впритык, он участливо спрашивает об особенностях его поведения: вдруг примерз, мало ли что.