Петр Альшевский - «Улица собак легкого поведения»

– Тебе мат, – сказал Редин.

– Никакого мата: я сейчас спрячу короля в эту сахарницу и никакого мата не будет. – Семен «Марафет» горько покачал головой. – Я не веду жизнь атлета, ни руковожу ни одним направлением, и эта детка… Люда… детка… Смашкова обзывает меня уродом. А я перед ней еще и извиняюсь.

– За что? – спросил Редин.

– За то, что я урод.

Семен «Марафет» Белковский идет в ногу с безвременьем. Не проявляя себя пучеглазым провидцем и не облегчая подборку читаемых перед сном книг; ему никто не принесет передачу в портфеле из крокодиловой кожи – в обыденности. Если судьба бросит его на нары. Но обыденная жизнь извивается под плетью великих легенд, и, когда Буратино уже собирался повернуть золотой ключик, его настоятельно окликнули.

– А-а, это ты Сверчок… – сказал Буратино. – Не сейчас, братишка, мне некогда. Иди своей дорогой – с богом.

– Тебе тут просили передать.

Покрутив в руках исцарапанную видеокассету, Буратино недоуменно пожал плечами.

– Не смотри в глаза правды, Сверчок, – тихо сказал он, – все равно ведь не выдержишь, раньше нее моргнешь. Так моргнешь, что затем сам себя в зеркале не узнаешь. – Буратино непритязательно зевнул. – И что на ней, на этой кассете? Если шведская порнуха, то все это старые шутки, я так еще в Триесте над одним адвентистом шутил, за что он мне…

– Посмотри и сам увидишь, – сказал Сверчок.

– Я ее, может, и посмотрю, но ты все же не смотри в глаза правды, пустое это. А кто мне просил ее передать?

– Ты и просил.

На золотой ключ у Буратино были закрыты бутылка кашасы и влагалище на батарейках; он подумал продолжить свою миссию, но заинтересованность все-таки взяла в нем верх и, вставив кассету, он сел в кресло.

Не расценивая создание Вселенной, как досадную случайность, Буратино молча сидит в легко поправимом оцепенении.

Колышутся шторы. Жжет спину овечья шкура. На экране появляется опустившийся старик, отличавшийся от прочих отбросов общества лишь несуразно длинным носом.

Раскурив мятый окурок, он заговорил.

– Здравствуй, Буратино, – сказал старик, – здравствуй, я. Видишь, что у нас получилось… А как все хорошо начиналось. Свой театр, как никак. Но солнышко над ним недолго светило… И меньше, чем через полгода, не стало у нас нашего театра. Его налоговая полиция за долги отобрала… И знаешь, в чем главная причина? В том, что мы с тобой чурки необразованные! А в руководстве театром столько тонкостей… Без образования тут ни за что не проскочишь, затопчут. И зачем мы с тобой, со мной, в школу не ходили… Много бы я отдал за ту азбуку, но у меня уже ничего нет. Ушли мои годы. А ты делай выводы. Мне…

Запись внезапно оборвалась.

Буратино смотрел на экранную рябь и неэстетично трясся молодым деревянным телом.

Сегодня же за парту…

Сейчас же…

Возвращаясь в Царицыно, следует отметить, что в лесопарковой зоне около зиловской больницы неприятно проснуться и безоблачным днем.

Слегка грузноватой флористке Оксане Веригиной, второй месяц сидящей на адской грейпфрутовой диете, в сентябре 1993-го предстояло идти по запустению глубокой ночью; другого пути до дома у нее теперь нет: она шла от Мартынова, и он вроде бы живет близко от нее, но близко – это когда ты в светлое время суток продвигаешься с фляжкой мусаляса шумной улицей от Арбатской до Смоленской, тут же нечто противоположное; она бы осталась у Мартынова, но нельзя, послабления принципы не дают; впрочем, просто идти задача еще выполнимая, однако, если перед Оксаной Веригиной показывается из-за клена относительно гороподобное существо, страх в ней обычно занимает куда большее пространство.

Его полный рост смотрится в полтора ее. Он занимает мысли перечислением враждебных ему светил. Повышающаяся при ангине температура когда-то помогала ему входить в транс.

– Что вы здесь делаете этой ночью? – спросил он. – Собираете под османские знамена восставших из мертвых потомков Данило Негоша?

Он на нее не накричал, не накинулся, но Оксана дрожит; зуб на зуб не попадая, бьется грубым натиском по губам.

– Домой иду, – ответила она. – А вы?

– А я здесь на работе.

И работает он маньяком, больше никем, спасибо, что признался – у Оксаны Веригиной появилось желание незамедлительно смириться: мне нечего поставить на рулетку бытия против провидения, и уже не одеть забытые у Мартынова колготки… отгулялась я, отмучилась… побегаем – будучи женщиной здоровой, несомненно готовой по части нервов и к более худшему, она стала оставлять существо за спиной заметно увеличивающимися за счет бегами шагами; Оксана понеслась к своему дому.

Он за ней – деятельно перешел на ритмичную рысь, но не догоняет, держится чуть поодаль.

Веригина добежала, запыхалась, юркнула в подъезд; он не планировал туда заходить ни на превентивные беседы со шпаной, ни на совещание с омерзительными запахами.

Подышав ночным воздухом, он снова заспешил в лесопарк: кого-нибудь еще охранять.

В том-то и была его работа: оберегать припозднившихся граждан от насильников и психопатов. Совершенно бесплатно, но с полной выкладкой. Она, как и абсолютно все остальные, этого не знала, в который уже раз заставляя его охранять на ходу. Не ценили они его стараний: по имени и то не благодарили, да и без имени излишне не поклонялись – роста своей известности Редин от них не требовал. В себе же он был популярен: в себе-то я популярен, думал Редин, в себе-то я состоялся.

Заботясь не только о посторонних женщинах.

По мере течения в его оболочке прерывистой жизни, он дорос и до своей, но еще не испробованный механизм признания ей в любви сопровождался в нем немалой тревогой по поводу ее реакции на столь смелое предприятие.

Оказалась ли жажда обретения ее согласия сильнее его осторожности? Разумеется. И он говорил – смотря ей прямо в глаза и не теряя времени на ложную красоту экивоков: поднимаясь все выше в горы отчаяния, безжалостно пугавших его помыслы ее возможным неприятием сказанного.

Закончив говорить, он спросил.

Предварительно переведя уставший сомневаться дух.

– Так, ты будешь со мной? – спросил Редин.

Она уже открыла рот, чтобы обрадованно выкрикнуть: «Да, да!», но вследствие непрозаичной взволнованности ее язык вырвался из-под подчинения ее же воли, и она не смогла высказать вслух свое отношение к предложенной ей радости. Но она боролась. К сожалению, впустую: все, что она была в состоянии выразить, воплотилось на ее лице лишь безобразными гримасами.

Его это не устроило.

– Я тут изливая перед тобой душу, – прокричал Редин, – а ты мне рожи корчишь?! Как же я в тебе ошибся… Ну ничего, жизнь на тебе не кончается.

Редин ее уже не простил. Да и она сама, даже в весьма далеком будущем, не слишком стремилась к сближению – пусть момент перехода в целое у них и был, но он был упущен.