Петр Альшевский - «Улица собак легкого поведения»

– Мне о нем бабушка все время говорит. Я ее спрашиваю: «Куда солнце уходит?», а она мне: «Куда Кудыка не ходил» – я ей: «Куда птицы летят», и она снова: «Куда Кудыка не ходил». Разозлила она меня, никакого настроения ее больше любить… Так, куда он не ходил?

Травалову нехорошо. У него и мысли от этого нехорошие: все мы здесь отбросы того космоса, что внутри нас; глаза у меня танцуют только сиртаки, но данную иноземщину мне ими танцевать ни к чему, я же не знаю, сколько во мне дороги, тем паче того, куда она ведет и скоро ли ад перестанет быть для меня заграницей…

– Так, куда он не ходил? – не оставляет его в покое любознательная девочка. – Куда же, папа, куда?

– Туда, – ответил Травалов, – где носороги на дудках играют…

– А где они играют?

– Это ты у бабушки спроси. Она точно знает.

Еле спровадил. Одел носки и снял ботинки. Носки у Михаила Травалова красные, словно бы у кардинала; он не считает землю отражением неба и не открывает в перцовой настойке настоящего друга; вам, как человеку тупому… чего?!… не очень образованному… так бы и говорил: Антон Павлович с Мартыновым уже выпивают в бассейне, и, выловив оттуда нетрезвого Семена «Марафета» Белковского – вытащив его на бортик из хлорированной воды, где он плавал в бессознательном состоянии после самосброса с десятиметровой вышки – они кое-как откачали его нашатырем и попробовали выяснить основания настолько ожесточенного к себе поведения.

«Марафет» отвечал медленно:

– Я как на нее взобрался, тут же понял, что убьюсь. Высота, мать ее, несусветная… Сразу понял. В одну секунду…

– Но если вы… как адекватно мыслящий индивид это поняли, то зачем же в таком случае прыгали? – спросил Мартынов.

– Не прыгал, а падал…

– Да кто же вас, милок, заставлял? – добродушно поинтересовался Антон Павлович «Чертяга».

Немного поикав кровью, Семен «Марафет» Белковский попытался разъяснить им свою позицию, не ссылаясь на божественное наитие. Gottinnigkeit. В языковых координатах Канта и Шеллинга.

– Меня заставлял я сам, – сказал «Марафет». – Лень было спускаться. Высота несусветная… Пока добрался, весь вспотел. Лень было обратно спускаться… Лень было…

– А убиваться не лень? – спросил Мартынов.

Но Белковский уже снова потерял сознание.

Или нашел. Сознание? Заточенные хлебцы? ему не понять в каком из миров с ним заговорил некий пронырливый тепляк с явными приметами дьявола.

– Не смотри на того бегунка, Марафет, – сказал он, – это же Соберад, ушлый божок самолюбия и эгоизма. На него не смотри, а на его чемодан из крокодиловой кожи все же взгляни. Видишь?

– Вижу, хромой Джо, – ответил Белковский, – все вижу.

– Не смей называть меня Джо, я на Хозяина больше не потею. Он сбросил меня на землю, Он хотел, чтобы пробив ее, я под нее и ушел, но Он страшно ошибся, что-то не рассчитал – не впустила она меня. А что у Соберада в чемодане не видишь?

– Не вижу, – заранее чувствуя подвох, нахмурился «Марафет».

– А когда ты слышишь из-за угла громкие возгласы: «Ооой! Аааай!», ты же не знаешь, кричат ли там от удовольствия, или оттого, что насилуют – ты не знаешь сочувствовать ли тебе им или завидовать… Ergo, ты годен.

– К чему я годен? – спросил Белковский.

– Почти ко всему. Ты же не та старая дева, которая выгнала свою кошку, увидев с каким азартом ее имеет какой-то притворившийся котом демон. Ты готов почти ко всему.

– Почти? – удивился Семен «Марафет». – Почему почти?

– Не дай тебе судьба преступить через это почти, не дай тебе ветер почувствовать затишье в твоем сердце…

– Опасно?

– Не опасней, чем сидеть перед узким экраном и плескаться в прохладе ни к чему не обязывающих знакомств – нет, отнюдь не опасно. Смертельно.

– Смертельно опасно? – спросил «Марафет».

– Просто смертельно.

Нет, нет, нет – да, да, да!

Вышла кошка за кота. За енота тоже. И еще…

О, Боже!

Емко. Нервно. Серьезно.

Никак иначе: в кабинете председателя движения «Drugs – get away!», в заваленном использованными шприцами лежбище Джима Гарнольда полстены занимала карта мира.

Каждое утро мистер Гарнольд начинал с того, что искал на ней свой дом. Сначала просто глазами, потом с помощью лупы. Замирал, пыжился, жег силы и время, и не находил; Джим Гарнольд цеплялся зубами в хлипкие ахиллы уходящей от него жизни. Он ощущал в себе полуночный свет разбитых окон; Джим переживал и о своей мнимой иммобилизации позвоночника, и о ньюкаслской псевдочуме; превращаясь под героином в пердящую «My generation» керамическую курицу и крайне опасаясь, что его разобьют, он беспокоился и о том, оставишь ли потомство мыслями, но сегодня его шансы были выше, чем прежде.

Чувствуя глубину возлагавшихся на него надежд, купленный вчера цейсовский бинокль уже рвался в бой; космическая радиация лишает Джима Гарнольда ясного взгляда на вещи, и огонь его сигареты никогда не ладил с ее дымом; он зудел: «Хватит мне, вертун, луну загораживать», и дым, не отступая от своего, отвечал: «А ты полегче жгись! Я уже устал без роздыху взлетать!» – у мистера Гарнольда стратегия, у него розовый лишай…

Спустя час с четвертью смертельно опустошенный председатель рухнул в кресло. Закрыв покрасневшие от напряжения глаза, он беззвучно заплакал.

Ночные кошмары, что он так и найдет свой дом, неотвратимо становились явью.

Джек Гарнольд рисует у себя на щеке двенадцатилучевую звезду. Выписывает ее отравленным ведегамбой шипом – богохульный ропот… поднимающийся к звездам поросячий визг, на акварели Уильяма Блейка вихрь из непрощенных любовников; Седов несколько позабыл давал ли он свой номер телефона разговорившейся с ним в бильярдной Олене, худенькой девушке с зелеными глазами и откровенным неумением пить много водки. Но она ему свой давала, и пользуясь этой возможностью, Седов решил проверить свою непробиваемую забывчивость на кривой зуб FUCKтологии соответствия беспринципно отсутствующих предположений лютой, до удара копытом по эмпирическим предпочтениям, правде.

Седов набирает ее номер, он слушает. Слушает. Курит. Слушает только гудки, трубка у нее как лежала, так и лежит; затем, хлоп, гудки изменяются, словно бы она взяла трубку и тут же положила ее обратно. Седов пробует еще раз. Тоже самое.

В результате Седов понимает, что свой номер телефона он ей все-таки оставлял.

Его номер почти наверняка высвечивается на ее определителе, и именно поэтому взяв трубку, она тут же кладет ее обратно.

Олена не хочет его услышать. Она, в принципе, поступает верно, но от осознания ее правоты на лице у Седова четко проявляется нелинейная злоба.

К вечеру он скучает с недобрым лицом на боковых тропах Кусково, и к нему направляются две русскоговорящих монашки; я знаю себе цену, как мужчине: она небольшая, но твердая… Россия, подумал Седов – это моя первая и последняя страна. Другой не будет. И на надо.