Петр Альшевский - «Улица собак легкого поведения»

– Ну, Сипов, по последней, – сказал он.

– За что пить-то будем? – спросил «Желтая река».

– Да вроде бы уже за все выпили. И за женщин, почему-то нас с тобой избегающих, и за буран, и за Господа, чтобы ему одному спать не довелось. Давай просто так дерябнем.

– Просто так я не привык, – сказал Сергей Сипов. – Моя душа тост просит.

– Достал ты меня, браток, – нахмурился Чижов, – кокетливой гадиной себя выставляешь. Мудилой буквально… Ладно, Желтая река, схожу. Ты вот рюмку мою пока подержи.

Выйдя из кухни, Петр Чижов засмотрелся на нечесаное привидение, обо что-то, об кого-то, споткнулся, и многозначно воскликнув: мне дурно! Это в духе нашего времени! – вернулся к другу с лохматым перекидным календарем.

– Сегодня какое число? – спросил он. – Хотя бы скажи какое было вчера?

– Вчера не помню, – ответил Сипов. – А сегодня четырнадцатое.

– Четырнадцатое апреля… Сейчас посмотрим… Сегодня, Желтая река, день рождения Брянцева!

– Что за хрен? – настороженно поинтересовался Сергей Сипов.

– Тут написано, он какой-то немаловажный деятель. Детским театром занимался. Выпьешь за него?

– Похоже, наш мужик, нормальный, – сказал «Желтая река». – И фамилия не жидовская… За Брянцева!

– За Брянцева!

Спи спокойно, дорогой Александр Александрович. Не забыли тебя.

На днях жди в гости не прошедшего по жизни без смертельных ранений капитана Тилянского. Два ножевых в живот, одно пулевое в спину: убежать ему не удалось и, умирая, офицер не благодарил свою судьбу безотносительно скорой кончины.

При поверхностной оценке его позиции нестыковок было в достатке, но только при поверхностной. Обретенное боковыми тропами материальное благосостояние, здоровые дети, верная жена: разве это ценность в сравнении с умением щелкать пальцами? А щелкать пальцами Тилянский не умел. И уже не научится: Тилянский бы научился, в заключительные мгновения работы спешащего ему послужить разума он только об этом и мыслит, но Павел умирает, и надолго: как умрет, так и начнется.

Внезапно Тилянскому показалось, что пошел дождь. Приоткрыв глаза, он с трудом разглядел склонившуюся над ним жену. Она плакала.

– Ты хочешь что-то сказать, дорогой? – спросила она со слезами: со своими, но уже и на его глазах. – Сказать или хочешь?

У Павла Тилянского было, что сказать. Собрав в кулак оставшиеся силы, он еле слышно выдохнул:

– Будьте вы все прокляты…

Тилянский умирает.

Умир… а… ю… я кое-где… у меня с собой свои дела, тайна-ааа, обма-ааан… ору-ууужие… к бо… ю…

Он умер.

Его белки больше не нальются дурной кровью.

Старина Редин, не одобривший его перехода от фиктивных буддийских надежд в МВД, на поминках Павла Тилянского практически ничего не пил, но явно перебрал с закусками. Салат оливье, жареные каштаны, весьма отдающий человечиной холодец; над Яузой начальный закат и готовое к звездному вторжению небо.

Великан Орион преследовал Плеяд, заставляя их превратиться в голубок, и лишь затем по воле Зевса стать созвездием – показывая на него сложенным зонтом специально для пренебрегающей христианским долгом Светланы Мишуковой, Редин обнял ее за тонкую талию и проникновенно сказал:

– Нам надо проверить наши чувства. Испытав их на прочность, мы обретем еще большее единение.

Она ожидала от этой ночи совсем другого – белых лебедей, в телосложении которых у каждого из них было бы по одному крылу; страстных плотских услад, примитивного срастания душ…

– Мы расстаемся? – тихо спросила она. – После всего, что у нас было, мы все же расстаемся?

– Ненадолго, любимая, – ответил Редин. – Я думаю, десяти лет нам хватит, чтобы окончательно убедится в невозможности жить друг без друга.

Отделившись от ее окаменевшего тела, Редин начал уходить – испытывать мятежную радость, оставив ей на прощание предельно волнующую фразу:

– Держи себя в форме.

Света Мишукова за ним не пошла. Она осталась на набережной, не переставая его любить, и десять лет представлялись ей лишь суетным мигом, преступив который, они уже навсегда пребудут вместе…

Во что играть, когда невроз?

Дразнить ли тело ее снимком? В одних чулках, и то на шее?

Висит она.

Одна? Конечно.

Кто? Не Светлана Мишукова.

Демон Мара, как в свое время Будде, Геббельсу и Александру Брянцеву, будет мешать Светлане достичь просветления, но она смогла забыть о Редине и вспомнить о своем муже; лишь огонек ее сигареты, только он наполнял их спальню неглубоким светом: Мишукова в кровати, ее муж Алексей Янкович тоже в ней. В кровати.

Толстомордый высокоэтичный человек Янкович думает о том, что если Бог уже умер, то не оставил ли он завещания; если оставил, Алексей Янкович с ним бы охотно ознакомился – существует наследование как по закону, так и по завещанию, и если Всевышний завещания не оставил, то все, наверно, достанется…

– Борись с собой, Алеша, – попросила Светлана Мишукова, – я не вижу твоего лица, но когда ты о чем-то думаешь, у меня нет ни малейшего желания его видеть. И вообще, если бы не одна единственная вещь, наша семейная жизнь проходила бы в полнейшей тьме.

– Лицо у меня нормальное, – сказал в свое оправдание Янкович, – точь-в-точь как и на паспорте: я говорил фотографу: «У меня всегда такое лицо», а он меня не хотел фотографировать: все равно, ворчал, в паспортном столе не примут. А что за вещь?

– Маяк, – сказала она.

– В смысле? – спросил Янкович.

– Ты силы на разговоры не трать, они тебе понадобятся после того, как я докурю.

– Понял… Понял! Маяк нашей семейной жизни это мой…

– Я же тебе сказала не тратить силы на разговоры – прислушайся ко мне, Алеша. Не радуйся, когда замолчу.

– Ну, хотя бы пару слов мне можно сказать? – спросил он.

– Гляди, потухнет, – предостерегла его Светлана Мишукова.

– Да вряд ли. Но если все же… что тогда?

– Сам подумай.

– Я бы подумал – и об этом подумал, и том, почему же моя дочь называет меня «своим не последним папой», но на раздумья ведь тоже силы тратятся.

– Соображаешь, – одобрила его логику Мишукова.

– Не очень…

– Это не важно.

Она докурила и затушила окурок, но спустя пару минут их спальня вновь наполнялась светом. Ранимым и без примеси дыма: между Светланой и ее мужем дым влезал поздним вечером, однако во дворе, где гуляла их дочь, он чувствовался сегодняшним утром: Марина Янкович не умела крутить хула-хуп.

У всех получалось, у нее нет; она и так расстроена, а тут еще и советы: «Бодрее бедрами работай», «И животом, животом: он у тебя отсутствует, но и им тоже»: она старалась изо всех сил, но пластмассовое колечко постоянно валялось у ее ног, и, насмотревшись на ее мучения, крайне выдержанная Маша Лапшина – любимая падчерица мичмана Амелина, неоднократно выкрикивавшего из окна: я найду куда вас послать! Ищите, какими путями станете возвращаться!» – достала из кармана квадратную зажигалку, забрала у приготовившейся заплакать Марины Янкович ее пластмассовое колечко и приложилась к нему не выходящим из-под контроля пламенем.