Петр Альшевский - «Улица собак легкого поведения»

И все остальное? Мой внутренний взгляд видит ледники и пещеры, горные кручи и выжженные пустыни, предающихся разврату миротворцев и воспитывающих чужих детей ростовщиков; закрыв глаза, я увижу и тебя.

Сейчас не видите? Не сомневайся во мне – опечалился разум, окаменело нутро! Луна легла мне на голову. Отходящая царица опорочила мое имя. Первая кровь прольется еще до рассвета.

Редин оплакивал не ангелов.

Он не возбуждался от удара током.

Ему никогда не приходилось смотреть в глаза страха с такой беззащитностью, как Семен «Марафет» Белковский.

Рыба-попугай в оренбургском платке, вынужденное поло на слоно-китоглавах, показательное выступление, когда разные части моего тела собираются в одно целое недалеко от центра поля – все это от страха. Нет ничего проще страха.

При виде этих гнусно подмигивающих здоровяков Семен «Марафет» Белковский, несомненно слышавший о том, что раздвоение бороды у Христа стало появляться на иконах лишь с середины десятого века, сразу же ощутил все недостатки их нынешнего положения.

На опустошенной ночью Второй Парковой улице ему и его девушке ждать помощи было уже неоткуда, а здоровяки все надвигались.

– Значит так, заморыш, – сказал Белковскому некий гладко выбритый детина в полупрозрачной майке с надписью «Эхо Москвы». – Ты быстро отсюда исчезаешь и не подсматриваешь на те процессы, что мы сейчас осуществим с твоей барышней. И не вздумай легавых позвать! Хотя, если хочешь, зови, мы на одном месте долго топтаться не собираемся. – Небережно потянувшись к его спутнице, он обратился конкретно к ней. – Привет тебе, красавица… цыпленочек… сахарные губки…

Посмотрев на свою уже соприкоснувшуюся с их недружественными руками девушку, Семен «Марафет» мгновенно принял ответственное решение.

Крайне ответственное.

– Не трогайте ее, – сказал он.

– Ты еще здесь?! – недовольно рявкнул один из здоровяков. – Ну, что же ты за человек! Тебе же здесь, грыжа ты лохматая, ну совершенно нечего делать.

– Выслушайте мое предложение, – твердо сказал Белковский.

– Ну, валяй.

– Если вам так невтерпеж… то лучше меня!

Здоровяки обменялись уважительными взглядами.

– А ты, заморыш, – процедил все тот же детина, – отнюдь не так плох, как кажешься. На мужские поступки способен…

– Вы принимаете мои условия? – спросил «Марафет».

– М-да… Хммм… э… – ответили ему. – Что же не принять.

Неумело обнимая свою Веру, Семен «Марафет» пытался успокоить ее ласковыми, как никогда поцелуями, Белковский целовал ее губы, щеки, волосы; вода вытекает из ванны и мне хочется утечь вслед за ней, чувства и смерть, фикус и «Солнцедар», очевидное смущение, восьмой лепесток, вместилище Я…

Затем он гордо обернулся к здоровякам.

– Говорите, что от меня требуется, – сказал «Марафет».

– Мы тебе все сейчас объясним. Пойдем вон к тем деревьям.

Вера приходила ко мне в самом худшем платье: знала, что в пылу страсти я могу его разорвать… последовав следом за ними, Семен Белковский спас ее честь.

Как смог. Но больная Парижем и высокими масластыми брюнетами Вера Ковалева после этого с ним все-таки рассталась.

Теперь она, за неимением ничего лучшего, пытается спать с потенциально здоровым, рахитичным и деликатным помощником повара Сергеем Тиминым, уверяя его, что, если у тебя встанет, то за мной дело не станет.

Не далее, как позавчера она попросила у Сергея подбросить ее к небесам, и Тимин недоуменно пробурчал: ну… как это… у меня же силы в руках не хватит – Вера попробовала растопить его недоумение тепловатым возгласом: а ты подключи ноги! Хотя бы ноги!

Разоблаченный Тимин ей не внял, и, поражаясь его неопытности, она чмокнула Сергея в лоб – поцеловать свой горячий лоб Тимин ей позволил, но, не заметив в его отсутствующем взгляде никаких улучшений, Вера Ковалева вылезла из кровати.

На выходе из комнаты она уныло улыбнулась.

Ему ли назло? Себе ли в утешение?

– Сегодня совсем не мой день, – с досадой сказала она. – Да и не твой тоже.

– Какой там день, – равнодушно пробормотал Сергей. – Ночь давно.

– Признайся, Тимин, ты ведь еще мальчик?

Вытащив из-под головы затекавшую руку, Сергей Тимин веско обозначил ей прощание.

– Всего тебе, – сказал он.

– Ты рукой-то погоди трясти, – возмутилась она. – Я тебе не маленький чукча, а ты не тюлень, чтобы ему ластой махать. Ответь сначала.

– На что тебе ответить? – вздохнул Тимин.

– На что спрошу, на то и отвечай. И не лживо, не переношу я лжи: однажды и немого мормона в ней уличила.

– Пожалуйста, – негромко протянул Тимин, – спрашивай.

– Спрошу, спрошу… Ты еще мальчик?

Сергей Тивин положил руку на утомленное избыточными попытками сердце, однако не зажмурился – потрясающий нью-йоркский концерт, посвященный жертвам одиннадцатого сентября, с удовольствием посмотрел бы и Бен Ладен.

– Ты еще мальчик? – повторно спросила она.

– Не переоценивай меня, – ответил Тимин.

– То есть?!

– Я еще даже не мальчик, – усмехнулся Сергей.

Тимин знает о чем говорит. И пусть ему не суждено прожить насыщенную жизнь Силия Италика – собиравшего книги, восстанавливавшего могилу Вергилия и благополучно скончавшегося от голодовки – он ни с кем не бежит наперегонки к бездонной пропасти.

Они бегут.

– Мама, мама, – сказала неважно выглядевшая женщина передвигавшейся через силу старухе, – ну почему ты так медленно идешь, тебе что, кушать нечего?

– Глупости говоришь. – Посмотрев на проносящиеся по Сретенке иномарки, старуха не удивилась своему паршивому настроению. – Может, у тебя, ласточка, запросы простираются и до хорошей жизни, но мне хватает и моей пенсии.

– Что же ты, – спросила ее единственная дочь, – всю дорогу идешь и меня позоришь?

– Чем я тебя позорю? – переспросила старуха.

– Да всем своим видом! Ты в этом пальто еще отца хоронила, а он у нас помер, когда и Гагарин еще никуда не летал, а осанка у тебя… да я бы с такой осанкой и дышать бы постыдилась – незачем тебе дышать, если ты настолько… погрязла в убожестве!

– Доживи до моих лет, – пробурчала старуха. – Ой, что я несу, прости меня, дочка! Как твоя опухоль?

– Нормально, – ответила дочь. – Врачи говорят, целых три месяца осталось.

– Три месяца это много.

– Даже чересчур… Ты специально так медленно идешь?

Она не специально. Редин ручается, что нет. Двадцать девятого августа 2002 года он под зонтом летнего кафе пьет пятую кружку разливного пива. Не размышляя о долге человека перед смертью, Редин рассматривает людей.

Вот мужчина без зубов, вот женщина с девочкой.

Редину жалко тех мужчин, которых перестают привлекать женщины в качестве чего-то данного ради них же самих: ему жалко таких мужчин, потому что в нашем мире, помимо женщин, есть только мужчины. А вчера, кажется, была пятница. Ровный вечер – Редин выходил из метро «Царицыно», вокруг него качался не избегающий ветра воздух; по обе руки от Редина торговцы хурмой и листьями, некий солдат с красной повязкой пытался вытащить наружу ущербно пахнущего человека в рванине; Редин поднимался по ступенькам, и мысли у него на любой вкус – от признательных показаний поджигаемых ведьм до пяти причин работать в «Макдональдсе»; постучи… по дереву? постучи по голове кирпичом или барабаном и расчисти место для более светлых; на ступеньках Редин не один: сверху вниз на него катится обдолбанный Семен «Марафет» Белковский, строивший свой ковчег по лекалам Порфирия Иванова, проповедовавшего, что «человек в трудах и заботах изнашивает себя раньше времени»