Петр Альшевский - «Улица собак легкого поведения»

Она сейчас с Мартыновым.

У нее слегка загноился правый глаз. На ней белоснежные шорты, закрытая кофта, рыжий парик: она с Мартыновым. Инна попросила его развести пакет чая и оторвать от общего рулона небольшой кусочек марли, и Мартынов, превелико ценивший любой шанс принять участие в ее жизни, выполнил все, как ему и сказали. Но, макая марлю в приготовленный им чай и протерев ею глаз, Инна Матецкая его не поблагодарила.

– У меня, Мартынов, – со слабой верой в него пробормотала Инна, – почему-то слипается глаз. Мне стало хуже. Неприятней. У меня, вероятно, простудное воспаление, и мне сказали, что чай поможет… Ты, случаем, сахара в него не положил?

Она знала Мартынова не понаслышке.

– Положил, – ответил он. – Я думал так…

– Ты не думай, а делай!

– Это не вариант для мыслящих людей.

– Да ты просто враг какой-то!

Постаравшись сделать ей послаще, Мартынов вновь не избежал скандала. Все, как всегда. Объятия и кинжал, стоны и триппер, любовь и суицид; Инна простит Мартынова, когда посчитает нужным.

От нее никто не приходил очистившимся. Провинциалку в ней выдает лишь беспрестанная грызня семечек. К несчастному барду Анатолию Савицкому она с Мартыновым не ездила.

Анатолий виделся с Мартыновым уже немолодым: в Тамбове. По-летнему одетым, при смерти – Анатолий встречал свою женщину после работы, после запоздалого возвращения от родителей, после выхода из роддома, и однажды он встретил ее в их квартире с другим мужчиной.

Она громко стонала, оперевшись руками об его письменный стол; левой рукой и на лежащие на столе «Севастопольские рассказы» – у нее за спиной стоял синюшный прелюбодей Максим «Енот» Забурин, и стоял не столбом: туда-сюда двигался.

Анатолий Савицкий не стал им мешать.

Он ушел из ее жизни, почти сохранив свою. Она меня… ласково называла Соломенное Страшило… по цвету волос…

Спустя четырнадцать лет Анатолий достиг того, что о тех давних событиях у него остались только воспоминания.

Отодвинувшись от них еще дальше, Анатолий Савицкий сохранил лишь воспоминания о воспоминаниях.

Так и пошло. Воспоминания о воспоминаниях воспоминаний, воспоминания о воспоминаниях воспоминаний воспоминаний, воспоминания о…

Умирал он легко.

О тех давних, и когда-то краеугольных, событиях Анатолию Савицкому уже ничего не напоминало.

Какая у него была мораль?

Статическая? Динамическая?

Седову на это плевать: опуская до упора козырек матерчатой бейсболки, он боится пугать безработных женщин занесением в их трудовые книжки бодрящих пословиц – в марте 1991-го, еще не отметив грядущего в ближайшие дни двадцатилетия, Седов три часа дозванивался до своей возлюбленной. Дотерпел, дозвонился, но, только он выдохнул: «Родная, это я», как в трубке раздались серийные щелчки.

После щелчков последовало таинственное шуршание, а затем незнакомый мужской голос явно с досадой предостерегающе произнес:

– Молчи, Димыч. К нам, похоже, какая-то сука подключилась.

Бросив трубку на пол, Седов уже не собирался ее поднимать. Но взяв себя в руки, поднял.

И услышал:

– Ты еще там?

Седов предпочел беседе короткие гудки. Обычно к этому методу общения прибегала она. Добрая и скованная, кричащая во сне…

Приветствуя позывы брюк помочь им соскочить с орбиты, он все же ищет толстый сук: прощай, весна. Теперь мне квиты.

Типичного клоуна устраивает, когда народ смеется даже не над удачными шутками, а над его никчемными потугами их рассмешить; Редин не слышит приближающуюся тень царицынской покровительницы извращенцев Смеяны Пабаяны, Седов парафинит лыжи и раскручивает пальцем вентилятор, Мартынов не считает возможным кого-либо возлюбить на скорую руку.

Фролов, в одной упряжке с Рединым и Седовым, не верит в оптимистические пророчества.

Он на даче. С Моцартом и Джойсом. На соседнем участке от него участке велось строительство: оба строителя были людьми вспыльчивыми, яркими представителями молдавского зодчества, и, не решаясь ограничиться криком, бегали друг за другом, сурово размахивая увесистыми досками.

Сначала Фролов волновался, как бы один другого не измучил, но узнав, что они родные братья, успокоился: брат брата мучить не станет. Убить убьет, но мучить никогда; я уходил, и жена говорила, конечно, говорила… она говорила: слава Богу. Наконец-то народ ушел – про Фролова также говорили, что он ведет себя крайне нагло: все время молчит.

Еще Фролов не любит плевать в потолок. Московские потолки у него высокие: не долетит до них слюна – обратно на Фролова рухнет.

Фролов, Фролов…

Он не дерется во сне с Фабьеном Бартезом.

Фролову не страшно, когда за себя.

Смахнув с пиджака какую-то гадость, профессор Блуванов рассеянно посмотрел на часы. До конца пары оставалось еще три минуты: глубочайшая эрудиция Александра Блуванова сказывалась даже в приготовлении сэндвичей, но его жизнь прошла не на картине Мане. На него не вешались женщины.

Сам он из-за них, бывало, вешался, но срывался: в тягучую серость одиноких будней. Александр Михайлович Блуванов прекрасно знает: одиночество – это когда некого попросить, чтобы у тебя на спине выдавили прыщ.

Он имеется у него и на лбу, и Александр Блуванов всем говорил: не прыщ он, а мой третий глаз. Он у меня ничего не видит. Только смотрит.

Со студентами профессор Блуванов довольно общителен. Он с ними и выпивал – при случае, если в душе распогодилось – и плодотворно не ограничивал ареал для задаваемых вопросов «субстанцией человека, как его экзистенцией» и «феноменологическим подходом к долгожданному закату западной культуры».

Послушай, дружок, говорил Блуванов, вот я с тобой беседую, смеюсь, поддаю, а меня ведь еще не выписали.

Психиатрия, Александр Михайлович? Она?

Там все вкупе. Да…

Да…

Паскудное дело.

– Славно мы сегодня уложились, – одобрительно сказал аудитории Александр Блуванов. – Даже время осталось. И потратим мы его так. С вашего позволения я спрошу у вас нечто отвлеченное от темы моей ограниченной роли в ваших судьбах. Разрешаете? Наверное, разрешаете. И вот мой вопрос. Что, по вашему мнению, является главным изобретением человечества?

Версий было много. Кто-то сказал про колесо, кто-то настаивал на электричестве; постоянно чем-то напуганный педераст Валентин Гусев, пятый месяц кряду осиливавший «Закат и гибель империи Фрейда» Ханса Айзенка, незапальчиво сделал выбор в пользу штурмовой авиации – профессора Блуванова их оснащенность компетентностью категорически не устроила.

Александр Михайлович Блуванов не доверяет свету и в кромешной темноте: на ощупь ему как-то сподручней.

– Итак, господа студенты, версий больше не будет? – глядя себе между пальцами, спросил профессор. – Вынужден признаться, вы меня несколько разочаровали. Вы уже в таком возрасте, когда этот вопрос не должен вызывать затруднений. Короче, слушайте и безмолвно мотайте на ваш редкий ус. Главное изобретение человечества это…