Петр Альшевский - «Улица собак легкого поведения»

Переставая быть колечком, колечко воняло и дымило. Вместе с ним воняла и дымила его значимость.

– Ну, Маша, – стремилась выразить благодарность Марина Янкович, – я это… спасибо тебе.

– Не за что, – сказала Лапшина. – Оно само напросилось. На то мы и люди, что все вокруг воняло и дымило.

– По-другому нас и уважать позабудут, – с планомерным испугом поддержала ее Марина Янкович.

– Позабудут, напомним. – Любимая падчерица мичмана Амелина неосознанно бегло окинула взглядом притихшие окрестности. – Было бы кому.

По математическим расчетам профессора Григоряна для того, чтобы человечеству было позволено вернуться в естественные циклы биосферы, население планеты должно быть уменьшено примерно в десять раз.

Начать можно с Григория Полыканского.

Он уже давно нуждается в открытии глаз зубилом.

– Когда тебе семьдесят? – спросил у своего дяди приехавший к нему в Калужскую область Седов. – Говори правду, дядя Жора. Без балды. Спокойно.

– Еще июнь, июль и будет, – ответил Григорий Полыканский. – Ты уж обязательно подъезжай, а не то обижусь. Все-таки седьмой десяток пойдет, отметить как следует надо.

– Со счетом у тебя, дядя Жора, не очень, – сочувственно заметил Седов. – Помимо всего прочего.

– Ты, парень, за своего дядьку не волнуйся, – отмахнулся Григорий Полыканский, – твой дядька еще всех пересчитает.

– Ты бы свои годы для начала пересчитал, – посоветовал ему Седов, – или хотя бы с десятками определился, а то у тебя и голова за сердце не думает, и ухмылка, как у надрезанного бубна.

– С какими еще десятками? – начал тревожиться Григорий Полыканский.

– Со своими. Как ни грустно мне тебя разочаровывать, твой седьмой десяток никуда не пойдет: он наоборот закончится. А вот восьмой пойдет… Ты что, насупился-то? В боку от переедания прихватило?

– Истинно сказал? – спросил Полыканский.

– Истинней не бывает. Но ты особо не расстраивайся. Седьмой, восьмой, какая разница.

Но дядя Жора Седова уже не слушал. Дядя Жора был убит.

Что же касается его юношеской любви Екатерины Лащневой, шестидесятидвухлетней доярки с пессимистичными предчувствиями относительно своего загробного существования, то она набрала клубники и пошла, прихрамывая на обе ноги; соседская девочка Лара ее не пропустила.

Собирающаяся в первый класс Лара еще не перепрыгнула через костер своего возраста, но перепрыгнет ли она через него не запалив ничего жизненно важного, ей бы не подсказали ни разговорчивые ягодицы похороненных вне гроба гностиков – тех из них, кто осуждал Всевышнего за тоталитарный образ правления – ни сивилла-прорицательница Герофила.

Темно у маленькой Лары в ее будущем.

Может, и светло, но отсюда не видно.

– Это у вас клубника?! – спросила она у Екатерины Семеновны Лащневой.

– Клубника, клубника, – ответила Екатерина.

– А что вы с ней делаете?

Екатерина Лащнева от такой глупости бессодержательно оторопела, но потом пришла в себя и нервно проорала в ответ:

– А вы с ней что делаете?!

– Мы ее едим! – засмеялась Лара. – А вы что делаете?

– Варенье варим…

– А варенье-то вы хоть едите?!

Да не растерзают тебя, девочка, малахольные суслики; от твоих слов Екатерина Лащнева остановилась, как вкопанная. Чертыхнулась и ушла: клубника в подоле, вялость в мышлении; Лащнева ест, пьет, дремотно мельтешит перед лицом Господа – возрастное отупение продвигается своим чередом. Оттепель кого-то застает и на льдине.

Меня тоже никто не любит. В древней Месопотамии не меньше нашего интересовались далеким прошлым, и, затрагивая уныло разношерстные темы – они разговаривали о гигантской птице Пэн: о том длиннее ли ее спина разложенной в единую прямую китайской стены; они же недоумевали по поводу золотых шпаг великого Суворова: первую он получил в ознаменование мира с Оттоманской Портой, вторую за Рымникский разгром ее же; им был интересен и Ленский расстрел, и большой круг кровообращения, и церковные корни большинства названий улиц Китай-города – касаясь суетного, господин Седов и непризнанный Екатериной Лащневой в качестве внука Николай «Дергун» Сатаев постепенно подбирались к самому главному. И вот они уже там.

– Черный кот ползет по стеклу, как таракан, – сказал Сатаев.

– Я не верю тебе, Николай.

– Он вылез из могилы прямо на моих глазах… Ты в сексуальной революции хотя бы немного поучаствовал?

Ничего ему не ответив, Седов встал из-за стола и взволнованно заходил от дивана к балкону.

– Так, поучаствовал? – продолжал настаивать Николай «Дергун».

– Я застал только ее разгром…

Ему было трудно об этом говорить. Но Редину не легче касательно этого стенать – слушая в отделе блюза новую для себя песню, Седов ждал от нее магрибской измороси, а принимающий любую помощь Редин искренне рад, что первые живые существа, поднявшиеся в небо на воздушном шаре – утка, петух и свинья – в полете не пострадали. С ними ничего не случилось и при приземлении.

Бытие. Есть. Сознание. Найдем. Блаженство. Мимо.

Редин привлекает внимание подзывающим взмахом руки и добивается того, чтобы на улице Юных Ленинцев к нему подошла притягательно сложенная дама, но так как она не понимала, зачем она это сделала, ему пришлось проговаривать мало чего заслуживающие слова.

– Вы, наверное, не будете спорить, – сказал Редин, – что каждой женщине необходим мужчина. Так, почему не я?

Дама сконфуженно замялась.

– Мужчина у меня уже есть, – ответила она.

На лбу Редина ясно проявилась вопросительная интонация, появившаяся в результате взаимодействия многих, в изобилии наложившихся друг на друга, слоев нестареющей от женских прикосновений кожи – Редин вспомнил, как когда-то он шел по осеннему парку под немигающими даже отблесками своего предназначения фонарями и спрашивал у другой сентябрьской женщины: эти фонари когда-нибудь зажигаются?

Она ответила: никогда не видела, и Редин улыбнулся, он негромко промолвил: значит, все-таки зажигаются.

Затем он расстался с ней со словами: мне было бы скучно быть тобой, но с этой женщиной он бы прошелся и дальше, чем смерть; с ней бы ему не показалось лишним просто умирать от жизни.

– Мужчина у вас уже есть, – повторяя для самого себя сказанное сегодняшней дамой, протянул Редин. – А почему не я?

Внимательно оглядев его, посаженное на мощный костяк, нездешне благородное лицо, она смутилась своей холодной всеядности; она бы не возражала ударить козырем по правде, но все, чем они занимались потом, было молчанием.

Редин молчал не о ней.

Как маятник, мерно, в кресле-качалке, с двумя заряженными кольтами, в нестиранном холщовом рубище, вы учитель дзэн? Начнем с того, что я пьяница и изгнанник.