Александр Поехавший - Русская Наташа

Лишь после того, как подъехала тарахтящая и ржавая карета скорой помощи, ко мне мало помалу начало прибывать постижение произошедшего и его катастрофические последствия. Её неуклюже загрузили внутрь кабины. Тонкое тело скрылось за металлической преградой. Меня накрыло невыразимым сожалением. Машина упорно не хотела заводиться, а в эти щемящие мгновения я ждал, что Женя просто высадится и пойдёт домой как ни в чём не бывало. Карета газанула и тронулась, постепенно исчезая.

Сделалось тихо. Вся малюсенькая живность разбежалась, люди довели до конца перемещение из точки А в точку Б. Повторяющийся цикл людской низменной жизни, которой из всех закоулков и закутков придавалось тысячекратно преувеличенное значение. Я оставался в своей кренящейся в неизвестном направлении плоскости, сидя на ледяном бетоне и обхватив руками голову, как тонущий океанский лайнер. Грузным валуном накатило противоречивое чувство потери близкого. Оно неизменно являлось аккурат тогда, когда человек находился где-то в отдалении, недосягаемый, будто неживой. Но стоило ему вновь приблизиться, как ты был готов содрать с него кожу живьём, вытереть об него подошвы, оплевать с ног до макушки и грубо освистать. Я заскучал по Жене, припоминая, как мы давали куклам благозвучные имена. Почти у всех игрушек заклинило веки. Они продолжали беспечно жить в наших детских играх незрячими. Возможно, у них было чему поучиться. Закрывая глаза на многие вещи вокруг, я бы смог увидеть, что действительно то или иное событие значит.

Моё мягкое место замёрзло. Нужно было куда-то идти, куда угодно, но не домой, где мама была, наверняка, уже в курсе произошедшего и сочинила целиком и полностью уничтожающий меня жуткий монолог. Я зашагал на работу к отцу.

– Господи, прости меня за то, что пропускаю приём съестного, – бубнил я себе под нос, вспоминая, что мама обещала приготовить постный ужин и сварить дольку святого зверя – свиное сердце. – Господи, я больше не буду никуда соваться, клянусь, не буду влезать ни во что.

Мимо проплывали изуродованные автобусные остановки. От них остался только каркас: стёкла выбиты, железные пластины оторваны. Было заметно, что для завершающего мазка полной картины их ещё хотели перевернуть, но не хватило сил или внутренней неудовлетворённости собой человека, совершившего это разрушение.

Впереди показались лианы контактных проводов и многокилометровые союзы застывшего металла и порубленного дерева. Я взобрался на трясущийся мост, под ногами громыхал многотонный состав. Мне крупно повезло: в отличие от самых популярных и скучных с нефтью или газом вагоны были разными, и я разглядывал содержимое каждого. Сонный машинист медленно вёл железного змея всё дальше и дальше. Всё было так сложно, кто-то ведь выдумал всё это: поезда, чётко идущие друг за другом и приносившие деньги хитрым людям, которые смогли обвести нас – бедняков – вокруг пальца. Я заприметил вдалеке отца и узнал его по неизменной вялой походке. Кто-то должен был выполнять эту непристойную работу, и он занимался этим не один десяток лет. Папаша мог бы стать кем угодно, но не работягой-железнодорожником, заложником изматывающего труда.

– Пап! Пап! – крикнул я и помахал руками, чтобы он заметил.

Он прекратил стучать кувалдой, поднял на меня взгляд, коротким приветственным жестом взметнул ладонь и продолжил дело, перебрасываясь фразами с коллегами. Отец мог бы поинтересоваться, что я здесь делаю или строго послать меня домой, но ему были важнее все эти грубые и неотёсанные мужланы, с которыми он коротал бо́льшую часть жизненного времени.

Очередной грохочущий зверь замельтешил в глазах, вскружив голову. Я крепко задумался, что на самом деле, может, я не такой и красивый, не такой выдающийся среди других, может, меня никто втайне не Любит и не Любил никогда. Но вспомнив священные слова о том, что все гомосексуалисты прекрасны, начал мыслить в более или менее положительном ключе.

Я осторожно спустился и пошёл по шпалам к родителю. Проходящий совсем рядом товарняк оглушал и больно колол лицо создаваемым потоком ветра. Колеса-лезвия не пощадили бы ни одно живое существо: исполинская масса кромсает и размозжёвывает до слуховой косточки.

– Твой что-ли? – осведомился бородач у отца, когда я подошёл к бригаде впритык.

– Да, – ответил папа, не посмотрев на меня и продолжив обсуждать какую-то ночную телепередачу.

Он мог пройти несколько километров путей, вколачивая в каждую шпалу костыль, мог наладить и вдохнуть жизнь в огромных механических чудищ, мог спросить у любого коллеги, что тот думает о том или ином пустяковом событии, но даже не мог кинуть взгляд на меня или маму больше нескольких секунд.

– Иди в депо, погрейся, поцик, – предложил бородач. – Смена заканчивается, посиди, подожди. Это малюсенькое проявление тёплой заботы было так приятно услышать после такого сумасшедшего дня. Хоть кто-то увидел меня, значит, я существую.

Я вошёл в душное помещение и уселся на липкий стул. Серенький чахоточный свет годами не менявшихся ламп падал на мои плечи. От интенсивного запаха солидола тягуче и маленькими лопающимися пузырьками заурчал желудок.

– Слышь, паря, Валерка – это твой отец? – спросила грузная женщина-вахтёр, держа поднятую телефонную трубку в руке, – зови его, мать звонит, что-то срочное, шевелись, ну!

Я всё понял, но ничего нельзя было исправить, или починить как разломанных кукол, которым я отрывал из суставов конечности и головы. «Ты совершил поступок, благое деяние или дурное злодеяние, обрети его полностью, почивших не оживить, жестоко побитых не возвратить в друзья, изнасилованных не утешить, а сворованное не отдать обратно, прими свой проступок сердцем холодным». – Мудрая выдержка из великого собрания изречений Господних чуточку успокаивала разволнованный рассудок.

Стекло дребезжало от истошных маминых воплей. Отец держал трубку на приличной дистанции от уха, чтобы не оглохнуть. По правде говоря, мне хотелось, что лучше бы она меня молча побивала, чем осыпала изуверской бранью. Впрямь ничего больнее слов на свете не бывало.

– Ну что доигрался? – невозмутимо бросил он мне и направился переодеваться.

– Нет, лишь начал, – раздражённо прошептал я, чтобы никто не услышал.

Повторяя в точности каждое движение за отцом, я плёлся за ним позади в полном молчании. Маловатые и стоптанные в хлам ботинки натёрли пятку, кончики пальцев. Великое чувство голода вдруг прекратилось. Именно он заставлял нас возвращаться в неприятные места, совершать нежелательные действия. Исчезни голод совсем, я бы развернулся и пошёл в противоположную сторону, там где тепло и много соблазнительных загорелых мужчин, которые только и поджидали бледненьких женоподобных красавчиков вроде меня. Едва в попе зазудело от солнечных грёз, их тут же отмёл вдаль мамин крик из распахнутого окна: