Александр Поехавший - Русская Наташа

– Скотина! Уматывай из дома! Чтобы духу твоего здесь не было!

Я застопорился в нескольких шагах от подъезда и начал печально смотреть себе под ноги. Ни разу не обернувшись, папа вошёл внутрь и исчез в пещерной глубине панельного исполина. Я должен был выглядеть максимально виноватым, чтобы мамина аффективная вспышка безудержной ярости побыстрее прошла.

Неожиданно, она вынырнула в одном халате и босиком. Я попятился, чтобы мама не сшибла меня.

– Исключили! Тупица! – завыла она, поджимая ноги в коленях и драматично жестикулируя руками. – Милиция приезжала! Где ты, тварь, шлялся?! Из школы турнули! Ты слышишь?! Выперли! Какое позорище!

Никогда прежде я так не смеялся, как в тот момент. Я дошёл до такого градуса припадочного смеха, что вместо хохота стали выталкиваться лишь порожние звуки, а пищевод просто разрывало. Полумёртвые жильцы многоэтажки целыми семьями сгрудились у окон и таращились на диковинное вечернее представление. Я заметил отца с пультом в руке и резко прекратил заливаться, поражённый тем, что тот оторвался от телевизора, чтобы взглянуть на давно позабытых членов своей семьи.

Я сидел за столом, и улыбка до ушей не сходила с лица от осознания, что мне больше не надо идти в прокля́тую школу, ибо говорил Бог: «Поучать вас будут всякими знаниями погаными, чтобы отвратить от Моего непорочного учения. Будьте семижильными и надсмехайтесь над этими неверными, внушающими вам неприязнь ко Мне и жуть передо Мной, ибо Моё Слово и есть единственное истинное знание, а тот, кто последует ему, обретёт высшую награду!»

Мама бросила передо мной тарелку с кусочком свиного сердца и горячие, жирные капли обагрили моё лицо, вернув в подлинную явь.

– Ты понимаешь, что у неё на роже на веки веков остался след после тебя? – дрожащим от тихой злости голосом медленно говорила она.

– Ничто не проходит бесследно, – громко и с чувством затянул я, и тут же был огрет ударом по губам, от которого кусочки свиного сердечка выпорхнули на волю. – Знаешь, куда мы завтра пойдём, душегуб? – Мне стало жутко не по себе. – Мы пойдём в милицию. Уголовника вырастили.

Я задрожал при слове «милиция», ибо Господь называл городскую стражу гнусными отродьями, с которыми воспрещалось иметь любую связь. «Ученики мои и братья! Я сотворил этот мир несовершенным, чтобы житие ваше протекало в безостановочной борьбе за место рядом с моим престолом. Увидишь ростовщика, чинодрала, стражника и подобных всем этим нечестивым тварям, то сожги ему сарай, отрави его собаку, убей его. Денег у вас должно иметься больше, чем у них. Только накопив кучи сокровищ, вы сможете от них отречься полностью. Не имей с ними никакой связи и дел, ибо чем ближе вы к ним, тем дальше от Меня и нетленной великолепной жизни».

Всю мятежную ночь я не смыкал очей, думая о милиции. Перед глазами стояли безобразные монстры с раскалёнными докрасна палками. С их окровавленных лягушиных ртов крапала маслянистая субстанция, напоминающая гной. Они пребывали в безукоризненно чистой и отглаженной форме с золотыми звёздочками-погонами и беспрестанно отдавали честь друг другу со словами: «Так точно, есть, слушаюсь, никак нет». Издалече они выглядели обычными людьми, но стоило только приблизиться, как сразу становилось ясно, что это были нелюди.

Ближе к утру мне всё же удалось на несколько мгновений впасть в бессодержательный сон без сновидений. Проснувшись, не моргая, я глазел на дверь в томительном ожидании, когда мама распахнёт её и поведёт в скандально знаменитое отделение. Простынь промокла до нитки, жирные немытые волосы приклеились к голове. На узорчатом настенном ковре отплясывали закорючки и перетекали друг в друга всех цветов радуги капли. Безмолвные вещи всевозможных размеров и расцветок желали, чтобы всё протекло благополучно, и я опять воротился в их тёплую компанию. Ненормально ныла попа внутри, будто чуя что-то неладное. На всякий случай после нужника я вымыл её и крошечку смазал подсолнечным маслом, умудрившись не замазюкать трусики.

Во время завтрака мне в рот не полез ни один кусочек, лишь удалось выпить крепкий чай с большим количеством сахара. Мать приоделась в парадное платье тона ванили и нанесла порядочную массу косметики на измождённое от ежедневных ранних оживаний лицо. Мы собирались тронуться в непредсказуемое и чрезвычайно опасное место, из которого не всем удавалось вернуться живыми и невредимыми. Там, где царят собственные законы, там, где жизнь рядового человека ни во что не ставится и может с лёгкостью быть отобрана. Перед выходом мамка длительное время вела напряжённые переговоры со своей второсортной работой по поводу отгула, вдавливая трубку телефона в оттопыренное ухо и в рот. На том конце провода будто уже начали допрос, заставляя обрисовывать мельчайшие детали моего злодеяния и последующего за этим визита милиции. Мама описывала, как выглядели сотрудники, как они по шаблону, как и всем белым женщинам, предлагали ей устроиться к ним гулящей, но только лишь низшего уровня из-за внушительного возраста и неважного наружного обличья.

– С работы из-за тебя отпросилась! – вышагивая по улице, нервно бурчала мама и тянула меня за руку точно так же, как когда-то давно в садик. Я переживал невероятную внутреннюю немощь и хныкал, как маленький, как перед тарелкой мерзкой манки с комочками, от которых меня сотрясали рвотные спазмы. – Что теперь слёзы льёшь? Священником он хочет стать! Теперь-то тебя ни священником, ни дворником не возьмут! Весь город скоро узнает! Прославился! Аж кости ломит, на работе уже все знают и промывают! Год теперь мусолить будут! Вот позор-то! Все нервы вымотал, эгоист прокля́тый! Подумал бы о нас хоть раз!

– Ну, мам, – взмолился я, – ну хватит. Я буду богатым, потому что я красивый. У всех красивых людей много денег. – Она рассмеялась и нам обоим стало полегче. – Куплю из любой самой крутой рекламы, что хочешь.

Смех являлся воистину главным даром человеку. Кто смеялся, тот обезоруживался, тот не был способен ощущать злобу и ненависть. Создатель поощрял шаловливый смех и призывал насмехаться над любой ситуацией: «Я учу вас не унимать смех, вашего сына изнасиловали – не источайте слёз, а потешайтесь, ибо время обратно не завернуть, а от слёз токмо боль гуще станет; вас лишают жизни – хохочите, ибо вступите в царствие небесное без очереди на плодородные луга с пригожими мужчинами и аппетитными женщинами, дающими усладу и успокоение».

– Красавец писаный, миллионер с прорехами в карманах и голове. Двоечник. – Она постоянно доставала зеркальце и проверяла всё ли нормально с лицом.

Одинаковые стоквартирные дома, одинаковые набожные люди, одинаковые клокочущие чувства. Хотелось испытывать нечто большее, чем просто элементарные эмоции. Во мне девчачьего было гораздо больше, чем даже в самой женственной куропатке. После длительного гнетущего молчания я не сдержался и тихонько запел: