Иса Капаев - Ногайские предания и легенды

– Аллах благословит твоё искусство, лекарь! – И она нагнулась к княжне: – Тебе уже лучше, дочь моя?

– Да, мама, – ответила Мейлек-хан. – Я чувствую, что силы возвращаются ко мне.

– Я боюсь обмануться в своих надеждах и хотела бы, лекарь, чтобы ты побыл с моей дочерью до утра. – Отдав приказание старцу, княгиня повернулась к Кумис. – Будь и ты при ней, подруга моей бесценной! А мне пора идти.

Княгиня вышла из комнаты. Старик же уселся поодаль, на полу, и, казалось, погрузился в дремоту.

Прошло некоторое время. Кумис сидела рядом с больной и, взяв за руку, шёпотом пересказывала ей старинную легенду.

– Прекрасная Балыш и солнцеликий Бозджигит во сне увидели друг друга и полюбили на всю жизнь. На следующий же день солнцеликий Бозджигит отправился в путешествие, чтобы найти свою возлюбленную…

Послышались шаги за дверью, и в комнату вошёл седоусый Аман-Гирей, истомлённый духом, но внешне по-прежнему бравый. В руках он сжимал большое красное яблоко.

Кумис при появлении князя встала и отошла в дальний угол комнаты.

– Тебе лучше, моя драгоценная Мейлек-хан? – чеканя слова, проговорил князь.

– Да, отец, мне теперь лучше, – ответила больная, приподняв голову.

Князь положил яблоко на стол и, увидев сидящего в углу лекаря, громко кашлянул.

Лекарь, открыв глаза, вскочил и смиренно склонился перед ним. С головы до ног оглядел его суровый владыка.

– Проси у меня что хочешь, лекарь, но сделай так, чтобы моя дочь выздоровела. Слава о твоём искусстве разнеслась по всему ногайскому краю, но она приумножится во сто крат, если ты вернешь здоровье дочери князя Аман-Гирея.

– Я сделаю всё, что смогу… – еле слышно прошептал лекарь. Князь повернулся к дочери и расплылся в улыбке – его дочь выглядела вполне здоровой! Кинув взгляд на укрывавшуюся в углу Кумис, князь ещё раз посмотрел на дочь, сомкнул одобрительно веки и молча вышел из комнаты, затворив за собой дверь.

Старик-лекарь сел на своё прежнее место, а Кумис, пристроившись возле кровати, продолжила свой рассказ.

Протекло какое-то время, и свеча наполовину сгорела.

– Отдохни, Кумис, уже сколько ночей ты не спишь, – попросила княжна.

– Я отдохнула, когда с тобой сидела, мать.

– Прилегла бы там, – и княжна показала на свободную кровать, – или рядом со мной…

– Как же можно! В одной комнате с незнакомым мужчиной! – ответила Кумис.

– Но ведь это лекарь, который всегда должен быть там, где больные, – ответила Мейлек-хан, – да к тому же он старик и такой безобразный…

Подруга молчала, стреляя глазами в сторону лекаря, свернувшегося в клубок в дальнем углу комнаты – ей просто не верилось, что можно спать в такой неудобной позе.

Наконец она увидела, что старик держит в руке сафьяновый тавалдрык (башмачную колодку) подруги. Девушка не поверила своим глазам и сделала знак княжне. Та тоже взглянула на седовласого чудака, который, казалось, ни о чём не подозревая, продолжал гладить тавалдрык.

– Оставь в покое тавалдрык, дедушка! – раздражённо произнесла Кумис, – уж не спишь ли ты часом?

– Нет, уважаемая, я не сплю, – произнёс старик, приблизившись к подругам.

Мейлек-хан готова была закричать и даже ухватилась за рукоятку крошечного кинжала, спрятанного у неё в одежде…

– Сон мой прошёл, уважаемая. Но мне не забыть его, потому что в том сне мне привиделась невиданной красоты девушка! – проговорил лекарь, упиваясь взглядом Мейлек-хан.

Став против девушек, старец сорвал с себя ветхую одежду, из-под которой, к великому изумлению девушек, выпала подушка, горбившая его спину; так же быстро отлетела приклеенная борода, сплющенный нос, вылепленный из бараньей кожи.

Всё это было так невероятно, что обе девушки застыли от удивления…

Перед ними стоял стройный молодец с горящим взором, едва смягчённым смущением. Одет он был в коричневый бешмет, увешанный дорогим оружием…

Джелалдин!

У Кумис словно язык отнялся, и она ещё долго не могла прийти в себя, а Мейлек-хан, счастливо улыбаясь, восторженно глядела на своего исцелителя. Взяв любимую за руку, Джелалдин повернулся к Кумис и приложил палец к губам, но… Но она, и при желании, не смогла бы поднять шума: язык её не слушался, а голос пропал…

* * *

За окном брезжил рассвет. Склонившись над любимой, юноша шептал:

– Моя бесценная, ненаглядная! Тебя ли, солнце моё, тебя ли, свет моей тоскующей души, тебя ли видит твой верный Джелалдин! И я, несчастный, не в силах возвратить жизнь своей гурии…

Она тихо приподнялась и, пылая страстью, посмотрела на джигита:

– Если отец узнает, что ты здесь, он убьет нас. В эту комнату ещё не заходил никогда посторонний мужчина.

– Будь что будет – я не боюсь. И буду приходить сюда до тех пор, пока ты не поправишься.

– Тогда я буду болеть ещё долго-долго, – засмеялась Мейлек-хан, – чтобы ты мог приходить ко мне.

– Мейлек-хан – жизнь моей души!

– Джелалдин! – трепетно повторила она его имя и, протянув руки, коснулась его щеки. Юноша обнял её.

– Ах, Мейлек-хан, как безумно я люблю тебя…

В комнате было уже почти светло, когда, догорев до конца, свеча потухла. В углу, всё в той же позе, сидел безобразный горбун.

Перед рассветом та же арба, запряжённая единственной лошадью, выехала из ворот княжеского дома. В арбе сидел горбатый лекарь…

Когда арба отъехала далеко от аула, аробщик затянул молодецкую песню.

Вдали блестела серебристая цепь Кавказских гор. Над Пятигорьем поднималось солнце. Буйная зелень была так же молода, как аробщик, а шелковистая трава стелилась по земле так же, как и его песня.

* * *

Одиноко стояла сакля над высоким обрывом реки. Небольшая дверь, ведущая внутрь жалкого жилища, была загорожена аробным колесом: время от времени между его длинными спицами показывалась кудрявая голова девочки, смотрящей вдаль…

– Нет, акай, не видать никого, – проговорила она, войдя в. землянку.

Дуйсемби, услышав эти слова, не обратил на них никакого внимания и спокойно продолжал чинить изношенный чарык, обшитый полинявшим галуном.

– Акай, – произнесла девочка вполголоса, – я испекла чурек и приготовила чай, поешь, а я ещё посплю…

Старик, углубившись в свою работу, промолчал и на этот раз. Он устал, и ничто, казалось, не могло вывести его из равновесия. Но вот светильник от неосторожного движения девочки покачнулся, и старик тяжело вздохнул; быстро наклонившись, он схватил ещё не потухший светильник и подул на него. Но дневной свет не проникал в их маленькое окно, и в комнате стало совсем темно.

– Недаром, видно, ты носишь такое имя – Ботай, – сердито сказал старик, – неуклюжа, как настоящий верблюжонок.

Бойкая девочка пристально взглянула на деда и ответила:

– Ботай – только имя, а я совсем не верблюжонок.