Дмитрий Кононов - Постмортем

В конце концов, по совокупности скандальчиков и интриг, зависти и уязвленного самолюбия, Быковская оставила университет и навсегда уехала в Петербург, воссоединившись с городом родных теней и милых фотографий. Сонечка хранит тощую стопку листов, скрепленных степлером: наброски ее несбывшейся курсовой работы по истории литературы, где Елена Павловна бисерным почерком исписала все поля. Начиная комментарий по теме работы, она, будто на лекции, уносилась в иные миры наших представлений об ушедшем, зачастую продолжая на обратной, чистой стороне страницы, там уже ни в чем себя не ограничивая.

«Кстати, Сонечка, мне попал в руки ваш самиздатовский сборник. Живые строки. Живее, чем иные люди. Как же мне душно здесь порой. Впрочем, пусть это вас не тревожит».

Роман Елисеев. 23.02.2022

Три дня я бесцельно гулял по городу, никак не мог заставить себя приступить к работе. Пил в наливайках на окраине, препирался с кондукторами, потом возвращался в квартиру, валился на икеевский матрас и читал с планшета разрозненные воспоминания о Дятловой и ее близких. Потом мне это надоело, я позвонил Ганелину, и мы договорились выпить пива в каком-то шалмане у автовокзала.

С Илюшей Ганелиным я познакомился в десятом классе, на курсах немецкого языка. Это был тощий застенчивый еврейский мальчик. Он с легкостью расправлялся с тригонометрией и интегральными уравнениями, но всему прочему предпочитал компьютерные игры. Внешне напоминал юного Геннадия Хазанова, только куда смуглее. Совершенно черные глаза, обычно полуприкрытые, загорались лишь когда на горизонте появлялась особенно трудная математическая задача или пиратский диск с новенькой игрой. Во время чайной паузы на курсах немецкого Илюша налегал на бесплатное печенье. По этому, а также по его вечному серому пиджачному костюму из дешевой синтетической ткани, я тогда еще сделал вывод о небогатых родителях и многочисленных комплексах, которыми страдают в России абсолютно все бедные люди. В иностранных языках юный математик не понимал ровным счетом ничего, и я проявил предприимчивость: делал за Илюшу немецкий, а он разбирался с моим домашним заданием по алгебре, которую я ненавидел всем сердцем.

После одиннадцатого класса наши пути разошлись. Я уехал в Москву и поступил в МГУ, Илюша без труда пристроился на математический факультет омского университета. Мы почти не общались с тех пор, хотя наша переписка в контакте за семнадцать лет выглядит весьма своеобразно:

И так далее. Будьте прокляты, автоматические напоминания о днях рождения старых знакомых, во что вы превращаете живое общение!

От общих приятелей я узнал, что с возрастом тяга к компьютерным играм у Ильи только росла, а вот высшая математика оказалась трудной и оттого все менее интересной. Вылетев из университета после первого курса, Илья ушел в академ, потом восстанавливался, пробовал учиться, снова вылетал, поступал и перепоступал. В конце концов, он с грехом пополам получил диплом, съехал в оставшуюся от бабки однокомнатную квартиру и работал сисадмином в какой-то промышленной компании: нажимал Ctrl-Alt-Del и запускал софт для внутреннего использования от лица администратора. Семьи у Ильи не было: эта часть жизни, максимально удаленная от увлекательных приключений по ту сторону монитора, не волновала его совершенно. Отчаявшись увидеть внуков, престарелая еврейка-мать тихо доживала свой век на пенсии.

Каково же было мое удивление, когда перед самым моим отъездом в Омск Ганелин написал мне: «Привет, старичок. Слышал, приезжаешь скоро? За омских поэтов, стало быть, взялся? Ты это, не стесняйся. Нужна будет помощь с явками-телефонами – пиши-звони, я тут многих знаю. Ну и если так, встретиться, пива выпить – тоже». Ты семнадцать лет только и делаешь, что поздравляешь человека с днем рождения. А потом вдруг выясняется, что он знает о твоих новейших рабочих планах и даже предлагает помощь с информацией – в твоем собственном журналистском расследовании. Все объяснялось довольно просто: Лиля, наш выпускающий редактор, оказалась главой могущественного клана орков, в котором состоял и Илья. Последние пару лет они немало общались вне игры, так что о моем визите в родной город Ганелин знал в тот же день, когда я задумал писать книгу о Дятловой. Это был первый и последний раз, когда орки повлияли на мою карьеру и творческую биографию.

В пивную я по дурацкой привычке явился вовремя: Ганелин опаздывал. Это было уродливое двухэтажное здание, выросшее будто бы на границе владений двух банд: нейтральная территория между вокзальной площадью с поникшими рогами троллейбусов – и Ленинским рынком с рядами грошового хлама и сладким дымком мангалов. Во весь фасад, с вызовом повернутый к вокзалу, красовалась надпись: «Трактир Ермак». Сразу под надписью на прохожих глядел дикими глазами то ли калмык, то ли монгол в русском шлеме середины XVI века, который, очевидно, и был легендарным казачьим атаманом. Его косматая, будто из пакли, борода доходила до середины первого этажа, где рядом с куда более скромной табличкой зияла чернотой входная дверь. Официантов здесь не полагалось, я недоверчиво покосился на мутную стеклянную витрину, на свиные ребра, копченые копыта, уши, хрящи, сухари с чесноком и красным перцем, жирные чипсы, кольца кальмаров и жареного лука – сунулся к стойке с кранами. Скучающий усатый мужик в замызганной косоворотке налил мне высокий бокал светлого, я расплатился и сел в единственный свободный угол. Прочие столики, удаленные от желтого света ламп, ретушированные темнотой, были давно и прочно заняты компаниями местных завсегдатаев с их мрачным весельем, негромкими, но решительными тостами, отрыжкой, облизыванием сальных пальцев, шелестом фольги и промасленной оберточной бумаги. Бубнили серьезные мужские разговоры, глухо позванивали кружки и стаканы. Мужик в косоворотке смотрел футбол без звука на привинченном под потолком телевизоре.

– Ну, землячки, с праздничком, – уютной скороговоркой пробормотал за соседним столиком изможденный дед в спортивной куртке.

Четверо собутыльников, одобрительно заворчав, сомкнули кружки и с наслаждением припали к долгожданному вечернему пойлу. Я в третий раз с сомнением понюхал сивушное содержимое своего бокала и вдруг вспомнил, что сегодня двадцать третье февраля. Говорят, в Древнем Египте рабов на строительстве пирамид поили чем-то вроде пива, чтобы насытить их для тяжелого физического труда и поскорее загнать в сон. Сонный сытый раб не будет замышлять бунта. Пенные желтые потоки разливухи с недорогой закуской из субпродуктов объединяются в реку забвения, исцеляющую нежную мать. Она растворяет тревоги, на вечер избавляет от злости и раздражения, только возьми с собой про запас, чтобы не умереть утром – а там и до вечера недалеко. До вечера, когда ты, нищий и больной, заезженный рабочими и семейными проблемами, явишься сюда, под сень калмыцкого Ермака, и обладатель клюквенной русской рубахи пропишет тебе новую дозу забытья. Пей, соси свиное копыто – и не думай о плохом. Сегодня праздник, завтра четверг, а послезавтра, считай, и выходные.