Дмитрий Кононов - Постмортем

– Привет. Я Авария, – она протягивает вялую руку. – Как в том фильме, да. А тебя как зовут?

– Семён, – с неохотой отвечает Саймон. – Прости, мне отойти надо.

– По коридору направо, – любезно улыбается Авария ему вслед.

Последнее, что замечает Саймон, – смуглый бритый налысо парень передает Соне косяк, и она с довольным видом затягивается. Саймон вылетает в прихожую, некоторое время ищет выключатель. Не найдя, принимается разыскивать свои берцы в темноте. Вдруг он замирает, выпрямляется в полный рост, словно устыдившись, возвращается в комнату и, деликатно отстранив бритого парня, садится рядом с Соней. Та силится рассказать какую-то новую университетскую байку, но не может, давясь от смеха и кашляя. Саймон прислушивается к натужному кашлю, который она с силой выталкивает из себя, и гадает, чем же больна его девушка. Напротив садится Процюк. Он нарезает хлеб и сало тонкими кусочками и тут же, оголодалый, поедает их.

– Не журись, Симон, – обращается он к Саймону, жуя и обдавая его крепким чесночным запахом. – Мы не наркоманы здесь, и не деклассированные элементы. Почти все. Мы просто творческие люди: Сонька, вон, поэтесса, я поэт, там музыканты, художники.

– Я музыку пишу, – вмешивается в разговор Авария, она на четвереньках переползла от двери и сидит рядом с Процюком. – Хочешь, дам послушать как-нибудь?

– Юлька, подожди, – морщится Процюк. – Дай, я дорасскажу. Мы не такие, как все. Мир видим иначе – ярче, полнее, объемнее. Это и дает силы создавать. Но есть и обратная сторона. Подстава в том, что уродство мира мы тоже чувствуем сильнее обычных людей. Нельзя резать по живому, нужна анестезия.

– Анастасия тебе нужна, – засмеялась Авария.

– Юлька, по попе получишь, – беззлобно ворчит Процюк. – Анестезия может быть разной. Бухло там, косяк. Ну лучше всего – чужое творчество, которое живет в унисон с твоим. Божественная синхронизация, вот так! Без него сторчишься, сопьешься. Или просто станешь нормальным.

Его снова перебивает Авария. Перебивает голосом совершенно иным, Саймон даже не ожидал такого: устало, по-взрослому звучит ее голос, а еще он очень печален.

– Если без дураков, – говорит она. – То отсюда и «клуб двадцать семь». Ты просто понимаешь, что тебе нечего добавить к сказанному. Ты выкрикнул все, что терзало тебя с рождения. Все, что было вложено в тебя высшей силой, кем бы она ни была. Ты пуст, и, как ни скреби, нового не сыщешь.

Ни к кому не обращаясь, Соня начинает вполголоса читать свое последнее. Разговоры в комнате стихают, кто-то приглушает Placebo. Соня читает негромко, не на публику, будто для себя одной, но все слышат:

Мы живем в интернете, в коммунальных квартирах,

На кофейных бобах, и права у нас птичьи.

Мы не этого круга, не от этого мира,

Споры о наболевшем, разговоры о личном…

Саймон слушает этот голос, за неделю ставший родным, и, холодея, приносит молчаливые торжественные клятвы, дает самому себе заведомо невыполнимые юношеские обещания, одно за другим.

Соня Дятлова. 12.03.2005

Спецкурсы – это такие добавочные лекции поздним вечером, после окончания основных пар. Для преподавателей – небольшая прибавка к жалованию, для студентов – тяжкая повинность. К пятому курсу нужно посетить не менее пяти циклов лекций. Большая часть спецкурсов проходит так: студенты заполняют обширную, плоскую как блин аудиторию на втором этаже филфака, через пять-десять минут после звонка приходит преподаватель, пускает по рядам список присутствующих, полтора часа рассказывает что-то, затем уходит, вслед за ним разбегаются усталые голодные слушатели.

Голос лектора слышен, только если сидишь за первыми партами – дальше все поглощает шорох курток и монотонный гул ленивых бесед. Кто-то, не в силах дотерпеть до дома, ест пирожки из пакета. Кто-то накачивается энергетиком в преддверии веселой ночи. Как правило, по окончании курса нужно выполнить какую-нибудь научно-исследовательскую работу по теме занятий, хотя часто дело ограничивается рефератом. Впрочем, большинство лекторов не горят желанием тратить время на проверку сотни работ каждый семестр и склонны ставить зачет по одной посещаемости. У таких на лекциях особенно много народу: когда список присутствующих, обойдя всю аудиторию, возвращается к преподавателю, там значится минимум в полтора раза больше имен, чем собралось слушателей. Самые наглые и беспечные студенты расписываются порой за всю группу.

Елена Павловна Быковская крошечной ножкой в стоптанной восточногерманской туфельке с легкостью попирает эти шаблоны и правила. На ее спецкурсах стоит благоговейная тишина, хотя под вечер в аудитории собирается по полсотни студентов. Никто не конспектирует, все завороженно слушают. Елена Павловна, доцент кафедры общего литературоведения, лектор и эрудит Милостью Божьей, магический акроним Блаватской, читает лекции по истории литературы так, как делает все в этой жизни – увлеченно и без оглядки на окружающую банальность мира. Прежний декан факультета как-то сказал на ученом совете: «Вы только статейки в гробах публикуете, а она слышит музыку сфер».

Сонечка Дятлова сидит, как всегда, за первой партой и влюбленными глазами смотрит на обожаемого преподавателя. Прогуляв весь день, она пришла в университет к семи, в очередной раз причаститься тайн нелепого в своей беспомощности Серебряного Века, который стальными шипами, канатами жил пророс сквозь годы репрессий и войн, сквозь расстройства и зависимости, сквозь безбожно длинную череду самоубийств, чтобы упокоиться где-то в Комарово, под ласковый шум волн. Познания Елены Павловны, кажется, безграничны. Она отважно ведет своих слушателей через лабиринт взаимосвязей и самоповторов, из которых и соткана гуманитарная наука.

Вот Алиса Фрейндлих с кросспольным косплеем Малыша из сказки Астрид Линдгрен, ленинградский театр в шестьдесят девятом году, с войны миновало четверть века, но серые стены все еще скованы ужасом памяти. Оттуда слушатели летят на Алтай, куда эвакуировали с черной блокадной Невы множество еврейских интеллигентов, признанных государством достаточно полезными – и тут же Елена Павловна возвращается обратно в Ленинград. Вот Хармс умирает от истощения в Крестах, в тюремной психушке – не симулянт и не преступник – уносит в иной мир мешок абсурдных историй, ошибочно ему приписанных. Бури проносятся над лабиринтом, гремит булава Моргота залпами тяжелых германских орудий, прут через кровавую грязь танки-драконы, и четверо хоббитов, выдернутых из оксфордского уюта, там, в окопах на Сомме. Зло поднимает голову вновь, гидра свастикой растекается по лабиринту, и юнкерсы назгулами пикируют на осажденные города, и уже не Бильбо противостоять им – он пытается разводить кур в условиях дефицита продуктов и пишет в Ривендэлле свою Алую Книгу – а его сыну-племяннику Фродо, или Кристоферу Толкину, пилоту британской авиации. Разогнав кольценосных призраков, слушатели на том же истребителе Королевских ВВС возвращаются в Ленинград. Елена Павловна неизменно возвращается туда в своих удивительных лекциях, как ловец жемчуга всплывает на поверхность горькой от соли воды, чтобы набрать воздуха.