Дмитрий Кононов - Постмортем

– Ну что, Ромыч, пора подарки дарить, – торжественно произнес Илюша и положил на стол папку.

Обыкновенная папка из светло-серого картона, с белыми шнурочками. Справа от стандартного «Дело №» черным маркером выведено: «Соня Дятлова».

– Это что такое? – на большее я в тот момент был не способен.

Ганелин улыбался до ушей, явно наслаждаясь эффектом.

– Ч-что-то вроде личного дела, – в редкие минуты искренней радости он начинал немного заикаться. – Это, м-можно сказать, наследство. От Сереги Фотографа. Т-ты знал его?

Не знал я никакого Фотографа. К тому же, первые две кружки Ермолки опять пошли на приступ, нагнетая абсурдную нереальность, и эта проклятая папка явно работала с ними заодно.

– Илюха, да расскажи ты мне по-человечески: откуда у тебя это, какой-такой Фотограф, что это все значит вообще?

– Ну ладно, – Ганелин перестал улыбаться. – Подурачились – и хватит. Если не хохмить, то история грустная, конечно. Серега был моим другом. Где-то в середине двухтысячных Дятлова начала концерты в «Бонавентуре», бар такой был возле музыкального училища, вроде как цеховой, что ли. Кто-то их познакомил, и он пришел на ее первый концерт, снимать.

Он замолчал, схватил кружку и основательно к ней приложился. Я взял в руки папку – и понял, что она пуста. Бросив укоризненный взгляд на Илью, развязал шнурочки. Действительно, пусто. Только посередине на скотч приклеена флешка. Увидев, Ганелин успокаивающе помахал рукой:

– Все в цифровом виде, не волнуйся. Не в каменном веке живем.

– Рассказывай дальше.

Прозвучало резковато, но в тот момент мне казалось – не на трезвую голову, конечно – что Ганелин с этим его неизвестным Серегой Фотографом, как вороны, кружат над объектом моей новой книги, словно покушаясь на мое добро. Впрочем, Илья притворился, что не услышал резкого тона – как притворялся еще в детстве на курсах немецкого, где мы познакомились. Утолив жажду, он теперь спокойно продолжал:

– Тут и рассказывать немного. Влюбился он в Дятлову. А она его отшила. Ну, пострадал он, пострадал, а что поделать – жизнь-то на этом не кончается. Тусил в ее компании, со всеми этими поэтами, музыкантами, художниками, снимал разные там их проекты. После смерти Дятловой уехал в Канаду, ему там какой-то контракт предложили по линии национальных парков. А два года назад пропал без вести. В Канаде.

– Может, найдется? – осторожно спросил я – и сразу же, без перехода, бестактно. – А папка-то с флешкой откуда?

Ганелин вздохнул:

– Перед отъездом в Канаду он мне ее оставил. На, мол, мне она там не нужна. Сохрани. Тут весь архив Дятловой: фото, видео, концерты, презентации, да мало ли. Я не смотрел. Мне… не интересно. А когда Лилька мне сказала, что ты о Дятловой книгу писать решил – я так и подумал, судьба. Вот и забирай. Тебе нужнее.

– Спасибо, Илюха, – выдавил я. – Спасибо.

Я протянул ему руку, он вяло пожал ее, глядя куда-то в сторону, а потом с преувеличенным азартом принялся за пиво и блестящую от жира снедь на тарелках. Я аккуратно отцепил флешку, спрятал ее в карман, положил папку на колени и, вздохнув, взялся за свою кружку.

Попрощались мы с Ганелиным тепло, по-дружески. Еще раз обменялись рукопожатием на скользком ледяном пятачке тротуара у входа в пивную – и разошлись. Он отправился вдоль ограды рынка вглубь микрорайона, ловить последний трамвай, а я – в противоположную сторону, к остановке маршрутных такси на вокзальной площади. Все-таки четвертая кружка была лишней. Как, впрочем, и третья. Мучила отрыжка и немного кружилась голова. Перед глазами при каждом моргании мелькали какие-то белые искорки – отчетливо помню, что в тот вечер я окрестил их радиопомехами. Я шел не спеша и осторожно, правой рукой время от времени похлопывал по карману джинсов, проверяя, на месте ли ключи и драгоценная флешка с архивом неизвестного Сереги Фотографа. Левой я прижимал к груди пустую папку с именем Дятловой, которую забрал с собой из глупой сентиментальности.

Людей на остановке было немного: редкие пассажиры вечерних поездов и железнодорожные рабочие, у которых закончилась смена. Ухоженную площадь щедро освещали высоченные массивные фонари. Холодный белый свет отражался от снега и уходил вверх, скрывая звезды. У круглосуточного киоска пили кофе двое полицейских, немецкая овчарка на толстом поводке зевала и выжидающе посматривала на них – наверное, мерзла. Вдоль бордюра прогуливались дружинники в кубанках, совсем еще молодые, старший курс казачьего училища. Цифровое табло с расписанием оказалось абсолютно точным, нужная мне маршрутка подошла минута в минуту. Я привычным жестом провел транспортной картой по терминалу, привинченному у входной двери, и сел в конце салона. Последние два свободных места напротив меня заняли двое парней спортивного вида в одинаковых лыжных шапочках. Они тут же достали телефоны и больше ни на что не обращали внимания.

Меня стало укачивать. Попробовал смотреть в окно, но ярко освещенный проспект Маркса выглядел скучным и пустым. Обнимая папку, я сам не заметил, как уснул. Напротив меня уселся Илюша Ганелин в красно-белом свитере с узором из кленовых листьев.

– Ты как тут оказался? – спросил я. – Ты же у военного городка живешь, на трамвае проще добраться.

– Так меня здесь и нет, старичок, – грустно ответил он. – Это ты уснул в маршрутке с четырех кружек Ермолки, вот и снится всякое. Ну ничего, ехать тебе еще минут тридцать, по нынешним пустым дорогам. А то и сорок. Вот и я пришел. Рассказать, о чем испугался говорить в пивной.

– Рассказывай. Хотя так не очень честно, – заметил я. – Очевидно, сейчас я услышу не твои мысли, а свои. Это же мой сон.

Ганелин скривился и нелепо скрестил руки на груди, насколько позволяли грязноватые рукава свитера:

– Ой, да мне плевать, если честно. Я расскажу, а делить мух с котлетами ты будешь сам. Потом. Когда проспишься.

– Ладно, молчу. Давай.

Ганелин уставился в окно, где оранжевыми всполохами фонарей и черными кляксами леса проплывала Старозагородная Роща, и начал:

– Ненавижу тебя, Рома. Твоей вины тут нет, но знать это ты обязан. Приехал сюда, гражданин мира, стервятник на костях мертвых поэтов. Снизошел со своего московского Парнаса, где есть возможности, путь, развитие – к нам, в Омск, где есть только церковнославянские лозунги да вера в великое прошлое на ржавых скрепах. Барин пожаловал, радуйтеся. Забрал этот мешок старых костей на флешке – и побежал, счастья полные штаны, мастрячить чучело Дятловой инвалидам гуманитарного труда на потеху, новый свой гениальный байопик. Таксидермист ты копеечный.

Какое-то мгновение Ганелин смотрел на меня – утрусь-не утрусь – и тут же принялся снова глядеть в окно.