Дмитрий Кононов - Постмортем

Из омута выспренних и, в то ж время, примитивных штампов меня вынул Илюша Ганелин – ловко уселся передо мной, иронически улыбаясь и глядя на меня черными маслинами глаз. Со школьных времен он немного поправился, но, в целом, не изменился: та же стрижка с вихром, похожим на обувную щетку, тот же огромный горбатый нос, та же бледность.

– Добрый вечер, уважаемый, – он протянул длинную костлявую кисть. – Ты что, под местный колорит замаскировался? Это разумно.

Я с искренней теплотой поприветствовал его.

– Здравствуй, Илюха. Да вот, подумал, что не стоит привлекать к себе лишнее внимание. Я ведь в Омске, похоже, надолго. Представь, три дня гуляю, смотрю, вспоминаю, к работе даже не приступал.

Ганелин мягким жестом прервал меня:

– Один момент. Сейчас я схожу, возьму себе чего-нибудь – и все обсудим, – он скосил глаза на край стола. – Ты ведь угощаешь?

– Ну конечно, о чем речь.

Ганелин просиял, повесил куртку на спинку стула, так что рукава немедленно угодили в лужу таящего снега, и бодрым шагом направился к стойке. Вернулся он с четырьмя кружками темного пива и разнообразной закуской.

– Цедить вхолостую светлое нужно дома, – деловито произнес он, разгружая поднос. – Обычно, перед тем, как полезть в петлю. А тут, понимаешь, Рома, атмосфера другая. Тут жизни радоваться надо. Это – лучший омский сорт, «Ермолай Тимофеевич». Или просто Ермолка. Девять с половиной градусов. Сочетается с острыми заедками. Острые заедки вызывают жжение во рту, ты заливаешь жажду Ермолкой, заедаешь снова – вот и вечер скоротали. Попробуй.

Мы чокнулись, я по совету Ильи отпил сразу треть кружки. Противно было только вначале, а потом кусок сала с красным перцем подействовал как стоматологическая анестезия: с этого момента крепкое пиво воспринималось как чистая свежая вода. Где-то на границе сознания свербела мысль о падении до уровня местных завсегдатаев. Я решительно залил ее новой порцией пива.

Мы с Ганелиным разговорились. Я рассказал о филфаке, о редакции, о моей книжной серии, об уже вышедших биографиях. Он с аппетитом жевал жареный лук, улыбался и кивал. Потом пришел его черед, я услышал довольно безрадостную историю о никчемной работе сисадмина, одинокой жизни, болезнях и похоронах матери. На плаву Илюша держался благодаря онлайн-играм. В страсти, кипящие по ту сторону монитора, он вкладывал весь жар своего еще не остывшего сердца.

– Ром, ты помнишь, – Ганелин внезапно помрачнел. – Перед самым отъездом в Москву ты мне диск дал с одной игрушкой? «Дороги ледяных ветров»?

– Э, нет… не помню. Слушай, это ж когда было.

Лицо Ганелина стало суровым:

– А я помню. Ты мне одолжил эту игру, а потом я узнал, что ты уже в Москве, так и не вернул тебе ее. В общем, ты ее сам-то прошел до конца?

– «Дороги ледяных ветров»? Ох, да если бы я знал, о чем ты вообще. Может, и да. Я те диски оптом купил с рук, когда классе в девятом учился, что ли.

– Ну, в конечном счете, это неважно. В этой игре было где-то в середине, наверное, одно место. Чтобы пройти по волшебному лабиринту и двигаться дальше, вперед, нужно было совершить одну простую последовательность действий. Соединить в верном порядке элементы ледяной головоломки.

– Ну, и что?

Илья опустил голову и тихо сказал:

– В этом месте у меня игра всегда выдавала сообщение об ошибке и вылетала. Просто прекращала работать, я видел перед собой рабочий стол. Раз за разом. Что я только ни пробовал. Я тогда на первом курсе учился, на матфаке. Ну, делать было нечего, не на пары же ходить. Я двадцать три раза начинал игру заново. И двадцать три раза упирался в эту… ебучую ошибку в волшебном лабиринте.

Впервые в жизни я услышал, как Ганелин матерится. Он не был пьян, нет. Казалось, пивной дурман просто на время ослабил ржавые засовы, запиравшие в его блестящей эпоксидной памяти горький опыт пятнадцатилетней давности.

– Двадцать три раза, Ромка, – он по-прежнему говорил, опустив подбородок, не глядя на меня. – А потом… Потом я подумал, ну что ж теперь. На этом жизнь не заканчивается. И «поселился» на границе этого волшебного лабиринта. Обнюхал и облазил все пещеры, леса и замки на доступных мне территориях, точно знал, что лежит в каждом сундуке, в каждой бочке, сколько золотых монет я найду в карманах того или иного разбойника, что произносит самый второстепенный персонаж этого мира. Я просидел там два года, Рома.

Ганелин поднял глаза. Я не знал, что ответить.

– Спасибо тебе, старичок, что не начал утешать. Не унизил меня этим, – Илья взял себя в руки и отхлебнул пива. – Ценю это, правда. Дело прошлое. Я не запускал «Дороги ледяных ветров» больше десяти лет. Я и диск твой, по-моему, потерял, прости уж. Просто сейчас меня преследует одна мысль. Я будто все еще в той игре. Застрял на середине волшебного ледяного лабиринта и от бессилия, от невозможности развиваться дальше, смакую то, до чего могу дотянуться.

Он фальшиво рассмеялся.

– Ладно, Ромыч, давай-ка я возьму нам еще по Ермолке и расскажу уже, почему тебе круто повезло, когда ты дал мне тот диск с непроходимой игрой. Я сейчас, мигом. Поднос передай только.

Как только Ганелин отошел, я почувствовал определенные позывы и поднялся из-за стола, одновременно крутя головой в поисках туалета. Мир слегка покачнулся, я подивился илюшиной бодрости и красноречию. Впрочем, для него здешние напитки явно были привычнее, чем для меня. Стараясь ничем себя не выдавать, я твердой походкой направился в выложенный кафелем коридор с приметными указателями. Зачем все это, думал я. Ощущение нереальности и, одновременно, ненужности происходящего захлестнуло в очередной раз. В очередной раз не вовремя. Отчего я пытался выглядеть трезвее, чем есть на самом деле, и перед кем? Перед обитателями соседних столиков, некоторые из которых уже лыка не вязали? Еще я краем глаза успел заметить, что кто-то с корыстным интересом присматривался к нашим курткам, оставшимся без присмотра на стульях – однако мне было все равно. Здесь и сейчас, в грязной пивной, мне, успешному московскому журналисту в маскарадном костюме провинциального бедняка, было отчего-то до дрожи важно, что обо мне подумают местные пьянчуги, и при этом меня совершенно не волновало, что эти же пьянчуги вполне могут меня обокрасть. Будь я более трезв, вывел бы из этого превосходную теорию о самом большом страхе: страхе опозориться в глазах окружающих – и неважно, кто они. К счастью, я был достаточно пьян: без приключений нашел мужской туалет, помочился и задержался над раковиной, чтобы несколько раз умыться ледяной водой – другой в здешних кранах и не водилось. Это помогло, Ермолка немного отпустила удила, и к Ганелину я вернулся посвежевшим. В мое отсутствие он успел убрать тарелки с объедками, заменить пустые кружки на полные и завязать подмокшие рукава своей крутки, по-прежнему висевшей на стуле, в нелепый узел на спине. Наподобие смирительной рубашки.