Дмитрий Кононов - Постмортем

– Хорошо, а в каких-нибудь литературных объединениях вы участвовали?

«Никогда не говори в одном лито о другом лито, ты поняла? Они ужасно ревнивы!» – так наставляла ее русичка.

– Нет, – снова сипит Сонечка, отчего-то краснея.

– Хорошо, – довольным голосом повторяет ведущая. – Спасибо, Соня. Я могу называть вас «Соня»? Ну и славно. Прочтите нам что-нибудь, пожалуйста.

– А… что именно? – в горле пересохло, ну что ж такое, теперь только стихи читать.

Ведущая сменила теплую улыбку на снисходительную:

– Например, ваше самое любимое.

«Спасибо, что не лучшее попросила. Тут я под пол провалилась бы».

Сонечке тяжело. Она не глядит по сторонам, но шестым чувством ловит на себе их взгляды. Поэты или нет – сейчас будут слушать и судить. Сонечка с трудом поднимается. С книжной полки на нее смотрит взъерошенный Уитмен. «Помоги мне, добрый дедушка Уолт!» Она читает. Читает свое любимое, месяц назад написанное. Была прохладная ночь в конце августа, и Леха, ее первый мужчина, который на выпускном клялся в вечной любви, оказался изменщиком и лживым ничтожеством. Он думал, что все можно исправить, он звонил, телефон в беззвучном режиме противно ерзал по тумбочке у кровати. Сонечка, не отвечая, вышла на балкон в чем мать родила и с пятого этажа разглядела Леху. Прижимая свой телефон к уху, он стоял во дворе у парковки, жадно вглядывался и просиял, увидев ее. Сонечка в последний раз посмотрела на вибрирующий телефон, Лехин подарок, и швырнула его с балкона, едва не попав бывшему по голове. С громким треском телефон разлетелся на куски. Медленно и сладострастно показав Лехе средний палец, Сонечка ушла к себе.

Она читает. Читает свое любимое, кровью сердца написанное. Улыбаясь старому Уитмену, единственному настоящему поэту в этой комнате, смакует последние строки:

…детских рук аппликации

Выше моей эзотерики.

Пара секунд тишины, кажется, длятся целую вечность.

– Хорошо, – в третий раз произносит ведущая. – Ну, а теперь давайте разберем это стихотворение. Кто хотел бы высказаться? По ритмике, по образности, по рифме… да вообще по художественной гармонии.

Гордая татарка по-школьному вздергивает руку:

– Можно, я? Вообще, конечно, прикольное стихотворение, и звучит классно. Но я не поняла конец. Там про аппликации и эзотерику. На обществознании нам объясняли, что эзотерика – это знания, полученные волшебным путем. Какая связь? Причем тут аппликации, тем более детские? Я не поняла.

Ведущая снова одобрительно кивает.

– Да-да, мы то же хотели сказать, – энергично подтвердили близняшки, на миг оторвавшись от блокнотов.

– А по-моему, это настоящая поэзия, – пробасил битюг в камуфляже.

– Никита у нас новенький, – опять снисходительность. – Пришел в прошлую пятницу. Соня, сейчас мы и обсудим, где поэзия, а где нужно доработать.

Они обсуждают. Ведущая подводит итог. Дорабатывать нужно везде, а еще лучше переписать все с самого начала. Сонечка с непроницаемым видом слушает, делая вид, будто что-то записывает в тетрадь. Сославшись на неотложное дело, обещает заглядывать каждую пятницу и уходит. Нервными движениями натягивая куртку в фойе библиотеки, всхлипывает. Выйдя под дождь, рыдает в голос. «Это любимое. Это я сама. Как вы можете? Вы же ничего не поняли. Вы же серые слепые мыши. Вы мыши!»

Скрипит дверная пружина, Сонечка резко оборачивается. Никита смотрит спокойно, без улыбки. Дождь стучит по широким плечам, обтянутым камуфляжной курткой.

– Не слушай их, – уверенно говорит он. – Они просто маленькие. Кто-то еще маленький, а кто-то вообще не вырастет. Не дорастет, в смысле. Ты написала прекрасное стихотворение.

Сонечка шмыгает носом, несмело улыбается. Никита глядит по сторонам, будто размышляет, что бы еще сказать. Наконец, находит:

– Меня Никита зовут. Ты шаурму любишь?

Соня Дятлова. 10.10.2004

Воскресным утром Сонечка и Никита идут по улице Тимофея Белозерова. Точнее, Сонечка спешит на остановку, чтобы уехать домой, а Никита ее провожает. Молчат. Это то самое утро после первого секса, когда вначале смотрели кино, что-то пили для храбрости, потом неловкие объятия, поцелуи – и вот, свершилось, звонят колокола, белый дым над Ватиканом. И – моментальная потеря интереса. Денег на такси нет, лежат и разговаривают до семи, в половине восьмого Сонечка засобиралась домой. Теперь Никита тащится рядом, отставая на полкорпуса, и с раздражающим энтузиазмом рассказывает об убогих достопримечательностях спального района вокруг.

Обширный строительный рынок заволокло туманом, у подножья шиферных громад без толку суетятся хмельные грузчики. Водитель фуры, высунувшись из кабины, с ожесточением что-то кричит им, бесхитростный мат тонет в дымке. Стая косматых собак перебегает дорогу, последняя приземистая дворняга едва не попадает под колеса, визг тормозов, испуганная девушка за рулем сигналит, что есть сил. У киоска с мороженым безуспешно пытается подняться с грязного тротуара старый пьяница с торчащим вихром серых волос.

– Мне на БСМП надо, на БСМП! – время от времени восклицает он хриплым наглым голосом, когда поблизости останавливается очередная маршрутка.

Редкие прохожие огибают пьяницу по широкой дуге, опасаясь его порывистых дерганых движений. Сонечка, не выспавшаяся и голодная, раз за разом прокручивает в голове череду одних и тех же мыслей: как теперь с ним общаться – зачем вообще повелась – надеюсь, не залетела – презервативы надо всегда иметь свои – есть хочется – у него в холодильнике были мамины беляши – как теперь с ним общаться.

– В тысяча девятьсот шестьдесят втором году Тимофея Максимовича Белозерова приняли в Союз писателей СССР.

Эта фраза, такая же ненужная и блеклая, как и весь Никитин монолог, отчего-то вырывает Сонечку из круга мрачных утренних мыслей.

– А, ну да, – отзывается она, без особого, впрочем, энтузиазма. – Улица великого омского поэта. Слушай, а отчего в честь Белозерова назвали такой медвежий угол?

Никита ответил на ее вопросительный взгляд укором:

– Ну конечно, центровая девочка из хорошей семьи. Для кого медвежий угол, а я тут живу, например.

Они поравнялись с похожей на надгробие бетонной стелой, где зеленой краской нарисован портрет Белозерова, а чуть ниже – краткий рассказ о знаменитом омиче. Сонечка останавливается, разглядывает памятник.

– Мне на БСМП надо, на БСМП! – раздается каркающий вопль со стороны остановки.

В ответ ему лают дворняги на строительном рынке. Сонечка ежится, но не сходит с места. Никита покорно стоит рядом, с беспокойством глядя то на нее, то на нарисованного поэта.

– Знаешь, – задумчиво говорит она, ни к кому персонально не обращаясь. – Была у меня одна история. Тут где-то неподалеку есть школа, очень средняя такая школа. И меня туда отправили – классе, наверное, в седьмом – участвовать в конкурсе патриотической поэзии. К девятому мая, ясен пень. Я херню всякую тогда писала, а уж стихи про День Победы, да еще из-под палки, да еще за три дня – сам понимаешь, какие вышли. Неважно это. Важно то, что на конкурсе я познакомилась с одной девушкой, Даша ее звали. Года на два меня старше. Она публиковалась в каких-то сборниках, не то что у нас в Омске – даже в самом Новосибирске, представляешь? Готовилась переезжать с родителями в Москву и ходить в лито уже там. И вся она была какая-то… столичная, что ли. Целеустремленная, отрезанный ломоть. В том смысле, что с этими улицами – а мы с ней с конкурса до остановки этой же дорогой шли – с этими домами, шифером, фурами, алкашами в БСМП, с этим городом у нее уже не было ничего общего. И с тобой, Тимофей Максимович, тоже.