Надя Бирру - Прощальная прелюдия, или Прогулка под дождём

– Нет, Вера, не беспокойтесь.

– Так что же здесь смешного? Человека убили, это, по-вашему, смешно?

– Не смешно и не ужасно. Просто жизнь.

Девушки переглянулись – Светлана растерянно, а Вера возмущённо – и вышли из палаты.

– Видела? – тут же заговорила Вера. – Извергиня! Такая сама убьёт, кого хочешь и глазом не моргнёт. Вот попомни моё слово – все мы тут дураки! Её, небось, давно уже разыскивает интерпол или кому там следует, а мы ей тут – укольчики, музычку, то да сё, а она над нами же и смеётся. И Володя, между нами, ведёт себя очень подозрительно. Не первый день здесь работаю. У меня на такие дела – нюх! И я даже не удивлюсь, если здесь какая-нибудь государственная тайна. Может, она международная шпионка?

До этого момента Света слушала, открыв рот, но тут не выдержала:

– Да ну тебя, Верка, у тебя все – то воры, то жулики, теперь уже и шпионки появились!

– А почему, думаешь, Володя просил быть с нею осторожными и всё ему докладывать? Даже, что во сне шепчет. А она, между прочим, ничего и не шепчет – то ругается, то кричит, как резаная. А ещё, – тут Вера перешла на шёпот, и Светино невинно оттопыренное ухо припало к самым её губам, – однажды ночью она всё кого-то уговаривала, что б не умирал, и повторяла: это не я! это не я!

Света чуть не вскрикнула, но вовремя прижала к губам ладонь. Она работала здесь недавно, но уже усвоила, что кричать, громко разговаривать или смеяться работникам здесь не полагается.

– Ой, мамочки! А я же в ночь! Верка, зачем только сказала!

– Никакие не мамочки, такая наша работа, то ли ещё терпеть приходится! Но главное, я тебе скажу, ты швабру позади себя не оставляй и спиной к ней не поворачивайся, держи, значит, в поле зрения… Да и зачем мы ей? Ну, ладно, я домой пошла. А ты зайди к Володе и всё ему перескажи! Ну, всё, счастливо!

– Вер, а как же я ему перескажу, ну, мы такие разговоры завели – при больных такие ведь не положено?

– Ладно, сама расскажу. Ты Володю не бойся! У него вид строгий, но он всё-ё понимает, душа-человек. Вот только врать ему не стоит – всё равно всё узнает, как было. А так – так простит. Мы ж тоже люди, не роботы!

– Я для себя делал кое-какие записи, в основном, специального характера, но вскоре появились и другие. Вот, прочтите, это может вас заинтересовать.

Из записок врача:

«У Лизы нет заметной реакции на людей. Она со всеми разговаривает так, как будто это один и тот же человек. Беда, что все мы для неё «чужие», а своих посетителей у неё так и нет.

Недавно спросил: «У тебя были галлюцинации?» Она сразу ответила: «Нет!», но я заметил, что ей очень не понравился мой вопрос. Похоже, я что-то подцепил, сделал шаг в нужном направлении. Эту женщину мучает что-то более осязаемое, конкретное, чем набор отвлечённых «не». Все мы чего-то не хотим, не может, не желаем: но, если б каждый из нас по поводу своего фатального «не» принимал бы такие решительные меры, люди вымерли бы, как мамонты».

– Во-первых, надо говорить: «Здравствуйте»…

– И до свидания.

– Лиза, это грубо.

– Ах, скажите! Ладно, извините. Глупость. Всё время забываю, что вы на работе, а не у меня в гостях. Надоело мне делать то, что нужно! Служебный интерес…

– И это вам неприятно? Считайте тогда, что вы у меня в гостях. Давайте-ка я вас послушаю.

– А почему меня не переводят в общую палату? Сижу тут, как в одиночной камере. Я что – плохо себя веду? Делаю что-то не так?

– Лиза, не смотрите на меня так, как будто я вам враг на всю жизнь. Видите, даже на меня – здорового и подготовленного человека – ваши слова, поступки, взгляды оказывают воздействие, которое положительным никак назвать не получается. А у нас здесь больные, нервные, раздражительные, чувствительные люди.

– Это всё? Я исправлюсь, моментально. Мне надоело моё заточение. Я хочу, чтобы вокруг были люди! Чтобы они ходили, смеялись, говорили, да, я хочу!

– Какой капризный тон. Вот и давайте с вами поговорим.

– Да не с вами, а вокруг, вокруг!

– Гм, вокруг да около. Именно так у нас пока и происходит. Ладно, не трясите головой, как дрессированный мишка. Надо понять – сейчас я, только я могу вам помочь, но для этого надо чуть больше доверять мне. Давайте руку, будем мерить давление. Какая же вы худая, бледная! И давление мерить не любите. Почему? Это же совсем не больно.

– Зато неприятно, как будто кровь из тебя выкачивают.

– Что ж мне с вами делать?

– Пустите на волю, хотя бы погулять!

– Посмотрим… И когда вас слушают, вам тоже не нравится.

– У меня от глубокого дыхания перед глазами – круги, а трубка ваша – противная и холодная.

– Ладно, уговор: начнёте кушать, потолстеете, порозовеете, и я разрешу вам погулять, но только немножко, на улице сейчас холодно. Даже лёгкий вирус…

– И что? Я сразу умру?

– Дурочка, это не так-то просто. Я всё равно тебя спасу.

Она нахохлилась, отвернулась и опять провалилась в свою задумчивость.

Письмо в беспредельность, письмо в пустоту. Неужели, пусто? И тебя нет? Почему ни разу не сказала всего, что хотела? Ни разу не была с тобой тем, чего ты желал, и я знала, что ты желаешь… Конечно, теперь всё это – пустое и… не надо ни о чём думать! Не вспоминать!

Хорошо. Путь не конец – это глупое, ненужное слово… потому что зачем же нужно слово, которое обозначает ничто? А может, это самое нужное слово? Потому что конкретное, конец – это то, что всегда было и будет… все начала и концы, все концы без начал… «А когда наступит завтра, от вчерашнего сегодня не останется следа», помнишь?

Начала не помню. Клянусь тебе! Тогда это было так неважно. Ты – это было неважно. А конец…

В комнате царил полумрак, горела красная лампа. Он печатал фотографии, хотел успеть до её отъезда. И что-то говорил, «важное», наверное, но её это совсем не касалось. А он был увлечён, но потом заметил и сказал грустно, однако, старательно пряча свою грусть: «Опять ты из каких-то глубин. Ну, и как впечатление?» – «Никак». – «Не хочешь поделиться?» – «Нечем. Я – как сосуд без дна: всё, что падает, тут же исчезает, только по стенкам течёт, да и то – не внутри, а снаружи». Ей хотелось поскорее закончить, всё: и разговор, и печатанье, и саму эту встречу. Просто хотелось спать. И как-то не очень верилось, что ему это может быть интересно. Он просто исполнял однажды принятую на себя роль и… пытал, тянул из неё последнее.

«Ты почему-то любишь всё разделять на внутреннее и наружное. Ты придаёшь этому какое-то особое значение?» – «Конечно, в связи с собой» – «То есть? Ты, по-моему, и внутри, как снаружи, и, если б сделать наоборот, ты б ничуть не проиграла» – «Ошибаешься, миленький. Что ты знаешь? Внутри у меня всё изрезано, искорёжено, всё в шрамах! Если б случилось так, как ты говоришь, люди бы шарахались от меня, как от прокажённой, и это было бы справедливо».