Наталья Родная - Больно

Николай Павлович поморщился от досады.

– Много не видел, но… я сам хотел таким стать, таким быть…

– Это утопия, ты сам это понимаешь.

– Почему утопия, разве нет людей, которым это удалось?

– Есть. Я думаю, что тебе удалось…

Он быстро поднял на неё внимательный, мгновенно становящийся пристальным, взгляд.

– …я говорю о том, что ты поддерживал меня в самых сложных ситуациях, я никогда не чувствовала себя одной, самостоятельно проживающей что-то. Мои мысли, мои ощущения всегда соединялись с твоими, свою внутреннюю жизнь я делила и делю с тобой, или ты не об этом?

– Ты себе противоречишь.

– В чём?

– Сначала ты сказала, что это утопия быть таким, а потом – что мне это удалось.

– Я имела в виду, что это утопия в мировых масштабах, но «отдельного человека спасти всегда можно». Тебе удалось!

Он отвернулся в сторону, выбирая какому настроению поддаться. Катя решила за него.

– Хватит философии на сегодня, лучше расскажи, как ты весь такой маменькин в садике не плакал и домой не просился?

– Мне мама рассказала, что когда я там, она узнаёт новые маршруты для наших прогулок, новые кружки, где мне будет интересно, новые спектакли, на которые можно пойти в выходные. Сразу предупредила, что первый раз с детками ходить нельзя, она должна сама всё узнать, а потом уже со мной идти. И я спокойно её ждал.

– Не верится даже.

– Что ж поделать?

– А мама тобою прочно владела.

– Что значит, прочно владела? Я был ребёнком и, благодаря ей, всегда чувствовал себя защищенным, любимым, как это ты сказала? – спросил он, переводя на Катю взгляд и нетерпеливо потирая безымянным пальцем о большой в поисках слова. – Не чувствовал себя самостоятельно проживающим что-то! – вспомнил он её выражение, идеально совпадавшее с его ощущением.

– Ты, наверное, многое перенял от неё?

– Не думаю. Я всегда чувствовал себя другим, не таким, как она. По складу я был ближе к папе, но он никогда не приближался ко мне, я не успевал понять его, сравнить себя с ним. А маму я рассматривал, как большую картину.

– Почему большую?

– Помню, мы приехали в Ленинград, мне было лет десять-одиннадцать, и первый день, как заворожённые, гуляли по центру города, рассматривая один за другим открыточные виды, сменявшие друг друга со скоростью вращения калейдоскопа в руках ребёнка.

Мы ходили, не ощущая ни холода, ни усталости. К вечеру я уже тяготился повсеместной красотой, мне казалось, что вот-вот начну задыхаться ею и мне нужно открыть что-то внутри, чтобы продолжать улавливать её. Впервые я ощутил предел своих чувств, предел способности воспринимать, впитывать в себя.

У меня немного кружилась голова, мы вышли на Троицкий мост, я смотрел на широченную Неву, на людей, которые устраивались напротив Петропавловской крепости любоваться закатом. Мне хотелось закрыть глаза, чтобы остановить текущий внутрь меня поток великолепия, а мама раскинула руки в стороны, подняла голову в небо и сказала: «Вот это мощь! Вот это красота! Вот это – город по мне!»

Я онемел, у меня внутри всё остановилось. Никогда бы не подумал, что кого-то хватит не только воспринять увиденное, но ещё и, наслаждаясь, соотнести себя с ним.

Папа, не веря своим ушам, повернулся к ней, – он часто смотрел на неё, как будто видел впервые, – и сказал, что ничего сверхъестественного, понятно, что великие люди строили, результат достойный, но чтоб прям так?

– Они очень разные в твоём описании.

– Фатально разные. Ребёнком я воспринимал это как данность, не зная, что может быть иначе.

Вечером после ужина мама садилась читать под лампой, и если она там не сидела, а разговаривала с подругой по телефону, папа удивлённо восклицал: «Сегодня что, от лампы не заряжаешься?» Он не спрашивал её, ему не нужен был ответ. Он, походя, вешал эту фразу в воздухе и шёл в кабинет совершенно довольный собой.

Она ничего не отвечала и даже не оборачивалась на звук его голоса, только тень неудовольствия пробегала по её лицу и было понятно, что она хотела сказать: «Лучше б ты промолчал!»

– Как она с ним жила?

– Она многое могла переживать в себе, наслаждаться красотой и радостью, подаренной мгновением, – причудливой тенью на стене, солнцем, вспыхнувшим в застывших каплях дождя, чириканьем воробьёв, дерущихся за крошки на тротуаре. А ещё у неё был я…

– Может, не только ты?

– Может… Однажды мы пошли на пикник с сотрудниками папиного института или его кафедры, уже не помню точно. С другими ребятами я собирал дрова, мы рубили ветки, шумно было, весело. Перед девочками старались показать, кто сильнее, кто минимальным количеством ударов срубит пень, который, в общем-то, никому не мешал, – ну, дурачество, ребячество такое. Когда каша сварилась, шашлык поджарился, почти все расселись парами, новоиспеченные кавалеры повелевали дамам: «Не вставай – я принесу!» – и, преодолевая смущение от новой роли, подносили им кушанья.

То ли мне тогда никто не понравился, то ли понравившуюся окружили заботой раньше. Я сел один, поднял глаза и увидел, что напротив, также с краю и чуть поодаль от компании, сидела, опираясь на руку, мама, а рядом с ней – мужчина. Он что-то говорил ей, они оба спокойно смотрели перед собой. Он вроде бы просто сидел рядом, но в положении его тела был едва уловимый наклон к ней – он как будто хотел подойти ей по форме, не обнять, не приблизиться – совпасть. Удивительно, но они показались мне чем-то целым, хотя я видел его впервые.

Во мне сразу поднялось недовольство – посмотрел на них ещё раз, ничего не изменилось. Вдруг мама повернулась к нему и я увидел её взгляд, искрившийся надеждой и удивлением. Она смотрела на него, как на приближающееся северное сияние: «Неужели? Не может быть!»

Мне хотелось стряхнуть с себя настолько сильное впечатление, я отчаянно сопротивлялся его реальности. Тут к ним подошёл папа. Наконец-то! Сейчас он тоже увидит ситуацию и вернёт всё на свои места.

У него в руках была полная тарелка кусочков шашлыка, он недовольно буркнул: «Что это вы огурцами и зеленью питаетесь?» Они синхронно подняли на него взгляды, в которых был только один вопрос: «Зачем ты…?» Мамино такое выражение я знал, – но он! – он смотрел на него точно так же! Я почти кипел от злости, а папа, как ни в чем ни бывало, сел рядом с ними и начал есть мясо из тарелки, руками. Мама отвернулась и опустила глаза, собеседник, не поворачивая головы, окинул боковым зрением её силуэт и не отводил взгляда. Весь их вид выдавал мучение обществом соседа, который даже не смотрел на них, а только монотонно жевал своё мясо. Когда на тарелке остался один кусочек, он развернулся и громко сказал: «Молодой человек! Может вы всё-таки уступите место своему начальнику рядом с его женой?» Тот поднялся, сделал шаг вперёд, намереваясь уйти, но шагнул в сторону и просто поменялся с ним местами.