Наталья Родная - Больно

– Здравствуйте, Раиса Андреевна!

– Здравствуй, Оленька, – ответила соседка, явно обрадованная тем, что узнала её по звуку голоса. – Проходи, проходи, вместе посидим, чайку попьём.

– Искренне сочувствую вам, – еле выдавила она из себя.

– Спасибо, деточка, – и слёзы с высшей степенью готовности подступили к краям нижних век. Оля молча обняла её за плечи – вот и всё, что она смогла сказать человеку. Ей самой захотелось плакать, и она сразу ощутила текущие по щекам слёзы.

– Не плачь, не плачь, детка. Пойдём, – позвала Раиса Андреевна, развернувшись к кухне.

На столе быстро выросли вазочки с вареньем, конфеты, вафли, строго поделенные разноцветными полосами начинки.

«Как старушкам так быстро удаётся организовать угощение? У меня вечно то заваляется что-нибудь до чёрствого, то свежее кончится, как всегда, некстати… Кого они всё время ждут?» – вспомнила Оля неудавшееся Борино чаепитие.

– Бери, бери ещё конфетку, – живым теплом звучал настроенный на понимание голос.

Она прятала лицо, низко наклоняясь к чашке и ощущая себя маленькой неуклюжей девочкой. Чтобы отвлечься от своего состояния, она подняла взгляд на Раису Андреевну.

– Ваш сын?

– Да, Оленька, мой сыночек. Мне двадцать пять было, муж бросил, потому что родить не могла. Он трубачом в оркестре сидел, да и раструбил среди всех знакомых и незнакомых, что такая вот я, неспособная. С кем познакомишься, когда за тобой такое тянется? Друзья от дома отказывали, на работе сторониться стали – обиженная на весь свет ходила, и так себя жалела, так жалела.

Мы с мамой жили, отец года два, как умер. Маме пятьдесят исполнилось, на пенсию только вышла. Работала на военном заводе с сорок первого до конца войны, год за три ей посчитали. Но она деятельная была, дома ей не сиделось – устроилась почтальоном, мешки писем с поездов снимала, сортировала, разносила по частному сектору, а там – дорог никаких, да с тяжестью всё время. Простыла она, суставы воспалились, ноги не разгибались, а зима, помню, такая холодная, такая снежная. Отправила она меня с этими письмами по домам, но разве по такой завирухе их разнесёшь? Найду нужную улицу и опускаю в ящик все письма, что на неё пришли, – дальше уж соседи соседям сами передадут. Стала под фонарём, адреса перечитываю, вдруг калитка скрипнула. «Господи, думаю, кто ж выйдет в такую-то метель?» Оборачиваюсь – ребёночек в одних колготках стоит, и не то, что плачет – воет. Я к нему, платок с головы сняла, как раз его завернуть бы хватило, но он платок выхватил и на землю бросил, а сам дверь закрыл и опять завыл под забором. Я кричу ему, чтобы в дом шёл, чтобы одевался, а он только воет. Я и в дверь эту колотила, и снежками в окна бросала – никого, нигде. Потом соседи выглянули, сказали, что пьяницы там живут, это ребёнок их, он привычный, мол, волноваться не стоит.

Не помню, как домой возвратилась, проплакала ночь, утром в милицию пошла. Они мне: «Знаем, знаем, гражданочка. На следующей неделе суд, лишат этих алкашей родительских прав». «А ребёночка-то куда?» – спрашиваю. «В детский дом, там не сахар, но лучше, чем с такими». Милиционер простецкий мужик, видно, что жалостливый, я к нему: «А можно я ребёночка заберу?» «Это суд решает, органы опеки, комитеты…»

Мама поначалу отговорить хотела, убеждала, что пока документы для усыновления соберу, с ума сойду. Но как начала я их собирать, поняла, что не передумаю, сжалилась и выдала мне двести рублей на взятку главной комитетчице. Так быстрее дело пошло, мне сразу разрешили с ним в больнице находиться, пока они там свои бумаги выписывали.

У него воспаление лёгких, температура под сорок, смотрит невидящими глазами, губами шевелит и опять засыпает, а я всё сижу рядом. Дородная медсестра рассердилась: «Что вы, мамаша, сидите безучастно? У ребёнка жар, вы б хоть губы смочили, водой напоили». Откуда мне было знать, что делать – я от волнения себя не чувствовала и кто знал, какой во мне пылал жар?

А он такой маленький был, щупленький, лежать ровно на кроватке не хотел, как я ни расправляла ручки-ножки, как по спинке ни гладила – всё забивался в угол между стеной и подушкой, только так засыпал.

Домой привели его, кроватку в комнате показали, игрушки, какие смогли достать, он на них и не глянул, походил-походил, зашёл в кухню, сел возле мусорного ведра. Сколько мы слёз тогда выплакали?

Мама больше на работу не вышла, так с ним сидеть и осталась. Помню, вернусь домой, стану у порога, зову его, а он из-под кровати в комнате голову высунет и смотрит в коридор. Скидываю пальто и к нему, сажусь на пол возле кроватки: «Сыночек, мама пришла, иди к маме, кушать вместе пойдём, играть будем», – реакции никакой или тарабанил тихонько по дну кровати, вот и всё его развлечение. Конфетой выманить пытались: «Сыночек, конфетка, сладенько, вкусно», – не шёл – не знал, что такое. Брала книгу, начинала читать, но как поймёшь, нравится ему или нет? Личика не видно, всё время молчит. Только, когда страницу переворачивала, он выглядывал посмотреть, от чего звук идёт. Я тогда ноги вперёд вытягивала, он головку на них укладывал и смотрел, как я страницы листаю. Пролистаю медленно книгу, дотянусь до него, глажу по головочке: «Сыночек, сыночек мой!» Подниму его за плечики и на ручки, тогда не плакал и спокойный был.

Перед Новым годом дефицитное доставали, принесла несколько мандаринок, даю ему, он взял и на пол бросил, думал отскакивать, как мячик, начнёт, катал, катал её по полу и ножкой наступил. Почистили ему другую, на дольки поделили, показываем как есть, уговариваем – попробовал, сказал, что невкусно и он такое не хочет.

Днём тридцать первого соседка банку огурцов принесла, только поставили её на стол, он в слёзы, мечется по квартире, испуганно на всех смотрит, в комнате за занавесками прячется. Мы не сразу сообразили, что он вспомнил, на ту банку глядя. Думали, нового человека испугался, перед соседкой долго неудобно было.

Купили ему к лету рубашечку яркую у спекулянтов, так досадно было, что вещь не на вырост. Но он вышел в ней красивый, ухоженный, ладненький. Смотрю, мальчонка к нему бежит, веснушчатый, круглолицый, улыбчивый: «Меня Витей звать, а тебя?» «А меня – Сыночек». Обняла его: «Паша, Пашенька», он засмущался, смотрит на пацанёнка: «А он?» «Он – Витя», – говорю, с ним играться нужно. Витя ему машинку протянул, он взял, посмотрел и назад вернул. Говорю ему: «Пашенька, Витя дал тебе свою машинку, а ты дай ему свою, и будете вместе играться». Смотрит на меня долго, потом берёт за руку и говорит: «Пойдём!» На следующий день мама вышла, пытались мы на детской площадке освоиться, с детками подружиться. Глаз с него не сводили, что делать говорили, сами играть начинали, он не обижал никого, не бил, игрушки не отбирал, но все только косились на него, на нас. Мы сразу не поняли, в чём дело. Привыкли к нему, он для нас какой есть, а посмотрели на него рядом с ребятнёй и увидели – он не улыбается, вообще не улыбается, никогда. Взгляд у него прямой, немигающий, личико вытянуто, не по-детски напряжено. То, что он ночью зубами скрежетал, на нервное списывали, успокоительное давали, ждали, когда пройдёт, но что улыбки на его лице ни разу не было, даже не заметили.