Наталья Родная - Больно

– Ах, да, конечно, проснулась, – выдавал он по одному слову, смущаясь, что упустил такой очевидный факт.

– Ты чем-то расстроен?

– У неё сын умер, фотография с ленточкой в кухне стоит.

– У неё был сын? Я не знала.

– И я не знал.

– Надо будет зайти к ней, поговорить.

– Зайди, попробуй.

– Кушать будешь? Я смотрю, ты только чай наколотил.

– Буду, – обрадовался Боря.

– А почему сам не разогревал?

– Не хотел шуметь, тебя будить.

– Спасибо. Что ты будешь? Есть суп с грибами, есть рагу.

– Рагу вчерашнее, а суп свежий?

– Свежий. И ты на ужин будешь суп есть?

– Буду, а что делать?

– Ой, ну ты ещё заплачь, – начала раздражаться Оля.

– Нет-нет-нет! – Боря быстро сменил тон на оптимистичный. – Буду суп! Ты сама варила?

– Сама, кто ещё?

– Может, маму позвала?

– Я-то позвала, но она не приходит, когда действительно нужно.

– А-а-а-а, – с готовностью выразил понимание Боря, подыскивая нейтральную тему. – Ты вязанием увлеклась, тут вот журнальчик лежал?

– Да, увлеклась! – отрезала Оля, опасаясь недовольства новым хобби при наличии одного супа на ужин.

– Я не против, и суп вкусный.

Оля слабо улыбнулась в его сторону: «Вот оно, стерпелось и слюбилось! Неужели так всю оставшуюся жизнь будет длиться?»

– Ты ужинать не хочешь?

– Не хочу, покушай сам, я потом посуду помою.

Борина бесполезность на фоне собственной беспомощности раздражала её, лучше было не смотреть на него с такими мыслями – она быстро встала из-за стола и вышла из кухни. Через несколько минут из крана полилась вода, она быстро вернулась.

– Что ты, не нужно, я сама помою.

Он обернулся и посмотрел на неё растерянным взглядом: «Я и сам не знаю, что нужно, сам боюсь, хоть бы хуже не стало…». Казалось, ещё долго можно читать в его глазах эту мрачную подборку, но он отвернулся. Оля отрешенно смотрела на его согнутые плечи, руки, неловко расставлявшие посуду в шкафчике, воду, стекавшую с ладоней на локти.

Что-то неприятно касалось лица, он слабо пытался отмахнуться, открыв глаза, увидел перед собой испуганное лицо Кати и сжал её руку.

– Катя… – ему не хватало воздуха, чтобы договорить, он приподнялся, шумно вдыхая.

Из её глаз хлынули слёзы, он огляделся по сторонам, понимая, что просто уснул за столом.

– Почему ты плачешь?

Она быстро высвободила свою руку, гладила его по щекам, беззвучно шевеля губами, и обессилев от волнения, прижалась к нему. Ровно и сильно билось её сердце.

– Коля! Коленька!

– Как ты меня напугала!

– Как ты меня напугал!

– Чем?

– Страшно было – ты обмяк на стуле, ноги вытянуты вперёд, расслабленные руки свисают с кресла, как в фильмах…

– Я просто уснул, откуда у тебя такие мысли?

– Не знаю… Не веяло сегодня оптимизмом от твоего настроения, тревожно стало.

– Что ты? Просто пригрелся на солнышке в тишине и задремал.

Катины слёзы, не успевая побыть круглыми слезинками, беззвучными ручьями растекались по лицу.

– Как ты незаметно плачешь – слёз не видно, только под глазами всё мокрое.

Она уткнулась головой ему в плечо.

– Тебе что-то снилось?

– Да, мама с папой, квартира на Пушкинской.

– Вы жили на Пушкинской?

– Да, квартира была здоровенной! Когда меня в детский сад отвели, я сразу спросил у воспитательницы, почему комнаты такие маленькие, если детей так много? Она пообещала, что места непременно хватит всем.

Вид из окна помню, мы на последнем этаже жили, деревья были ниже дома, мама ставила меня на табурет перед окном, чтобы я смотрел, как деревья осенью пожелтели, как снег под фонарями зимой кружит.

Иногда она включала концерт или симфонию на пластинке, говорила мне слушать и смотреть. Музыка меня отвлекала, но я замечал, что она наслаждалась именно их сочетанием. Однажды музыка неожиданно быстро затихла, мама объяснила, что это Неоконченная симфония Шуберта.

Узнавать причину недоработки композитора я не стал, но в тот же вечер нарисовал половинку дерева и половинку дома – воспитательница вернула рисунок. Я объяснил маме, что не дописал, как Шуберт, она развернула меня к папе, а сама тихонько смеялась. Папа похвалил за догадливость: «Молодец, сознательно опираешься на полученные знания!»

Мама его радости не разделила и рассказывала мне перед сном, что нельзя становиться хитрым и изворотливым, что у композитора была единственная уважительная причина не довести начатое до конца – он умер. Я спросил её тогда, как это умереть? «Никто не знает, как это, сынок, мы знаем только, как существовать, как быть, как просыпаться по утрам, а как исчезнуть, мы не представляем, наши чувства не знают, наш опыт не подсказывает этого». Помню, обнял её изо всех сил и сказал, что она никогда не умрёт, потому что у неё есть я. Она гладила меня по голове и приговаривала: «Никогда, сыночек, никогда!»

– Ты решил стать врачом, чтобы люди не умирали?

– Нет, мне было интересно корабли собирать, самолёты. Папа настаивал на конструировании, я увлекался, но сам по-настоящему не тянулся к нему, мамина лирика была от меня ещё дальше. Однажды на зимних каникулах мы пошли в кукольный театр с папой, который редко ходил с нами. И надо ж такому, я уснул прямо на представлении. Когда мы поднимались по заснеженной площади Поэзии, папа полушутя-полусерьёзно говорил маме, мол, замучаешь его культурными мероприятиями, подрастёт, будет идти мимо театра и скажет своей девушке: «Ужасное место, меня сюда в детстве силком тащили!» Надо подождать, пока его чувства сформируются, он сам к чему-то тяготеть начнёт, а так спугнёшь мальца.

Мама прислушалась и с тех пор всегда спрашивала меня, хочу ли я в театр или на ёлку.

– И ты всегда говорил, что хочешь?

– Да-а, а ты откуда знаешь?

– То-то я смотрю, у тебя всегда тон для ответа заготовленный, интонация убедительная, знаешь, что билеты заранее покупать следует, культурно-воспитанный весь.

– Смейся-смейся, – в шутку изображая обиду, предложил он.

– А как тебе детки в садике, ты любил играть с ними?

– Не особо. Они были какими-то серыми, слабыми, ноющими, я чувствовал себя другим – сильным, уверенным. Я не понимал, почему они льют слёзы и зовут маму, разве не понятно, что она за ними придёт? Пытался некоторым объяснить, рассказать, успокоить, но они ни в какую – плакали и плакали, потом эти сопли пузырями, так неприятно было.

– Как-то ты не по-врачебному.

– Врачом я тогда ещё не был, – слабо улыбнулся, углубляясь в раздумья, Николай Павлович. – Но сейчас шокирует моя детская немилосердность, отсутствие желания понять, войти в положение другого.

– Коль! Ты что? – резко отпрянув от его груди, с удивлением спросила Катя. – Как можно к себе, ребёнку, предъявлять такие требования? Ты видел много взрослых, способных или желающих войти в чьё-то положение?