Наталья Родная - Больно

Папа присел рядом с мамой и голосом, идущим из недр желудка, спросил, взглядом показывая на свою тарелку: «Будешь?»

Мама улыбнулась с какой-то горькой иронией и мотнула головой, мол, нет. А через несколько секунд я заметил, что она сдерживает смех. Над чем она смеялась тогда? Над злой шуткой жизни, над своим выбором, над диаметральной противоположностью ощущений рядом с людьми, занимающими одно и то же место?

Он замолчал, Катя ждала продолжения рассказа, но длилась только пауза.

– И всё?

– Не всё, – ответил Николай Павлович, задумчиво рассматривая перед собой картины, которые только что описал. – Помню, только-только рождалась весна: наступали морозы, потом сразу теплело, мягкие и колючие ветры дули вперемежку, мы ужинали втроём на кухне, вдруг открылась форточка и холоднющий поток воздуха ворвался в кухню. Мгновенно стало зябко и противно, я съёжился, удивляясь, как так может быть: мгновение, то же вещество, но другой температуры – и атмосфера в комнате совсем другая?

Папа поднялся, с возмущением хлопнул рамой, а садясь за стол – подтяжками, маму раздражал этот жест, она резко повернулась к нему и спокойно, как будто продолжая рассказ, сказала: «В лесу подснежники цветут, ещё не целыми полянками, а только одиночными цветами. Их узкие стебельки прокалывают опавшие листья, а хрупкие небесно-голубые цветочки едва-едва раскрыты». «Какие подснежники? Снег не сошёл, стойкое тепло ещё не установилось», – медленно проговорил опешивший папа. «Они раскрываются под снегом», – продолжила мама. «Не может быть! Рано ещё!» – тоном эксперта заключил отец и начал шумно переставлять посуду на столе, подбираясь к следующему блюду.

Мама сидела, неподвижно глядя перед собой. Я тогда понял, что за этим взглядом, за разговорами невпопад она прячет свою уязвимость, скрывает в них свои чувства.

Через несколько дней мы с папой были вечером дома, каждый занимался своим. Неожиданно он заглянул в мою комнату: «А где мама, ты не знаешь? Восемь вечера уже». «Не знаю!» – ответил я. Мы вышли в коридор и уставились на телефон, независимо друг от друга, обдумывая кому звонить. Простояли молча пару минут и вместе обернулись на звук поворачивающегося в замке ключа.

Вошла мама – я никогда не видел её такой. Она окинула нас взглядом человека, у которого из рук забрали ношу, с которой он таскался всю жизнь, тяготясь, перепачкиваясь, изо дня в день озадачиваясь ею. И вот она стоит на пороге первый раз без неё и не понимает, что делать дальше.

Папа, обычно безразличный к её настроению, безошибочно уловил его: «Ну-у-у? И откуда мы такие окрылённые возвратились?» Она посмотрела на него какие-то доли секунды, словно не могла узнать, понять, кто он. Потом открыла свою сумочку, достала из неё подснежники – несколько хрупких нераскрывшихся цветков лежали у неё на ладони, – и протянула ему. У папы от неожиданности пропал дар речи и отвисла челюсть. Он неуклюже ткнул пальцем в цветы, не веря, что они настоящие, прокашлялся, приходя в себя, и издал звук, окончательно возвращавший его в реальность – хлопнул подтяжками: «Кто же сопровождал мечтательную даму в тёмном опасном лесу?» Она посмотрела на него, как бы говоря: «Мне вообще всё, связанное с тобой, безразлично», – и начала снимать обувь, пальто, поправлять причёску у зеркала.

Чувствовалось, она стала другой. Мне захотелось подойти к ней, тронуть за руку, сказать: «Мам, вернись!» Я сделал шаг, она посмотрела на меня с приятной улыбкой и спросила: «Что?», но каким-то другим, незнакомым голосом. Желая успокоиться, я выискивал в памяти подобные её разговоры, движения, выражения лица, и вспомнил её рядом с тем мужчиной на пикнике, который так не хотел отводить от неё взгляд. Мысленно сравнивая его с отцом, я понял, что он о времени появления подснежников спорить бы не стал.

Папа закончил ковыряние в цветах и начал чесать ладони, будто обжёгся об их холодные стебельки и бутоны. «Ну что?» – весёлым тоном спросила мама, намекая на недавний спор. «Ничего», – процедил он сквозь стиснутые челюсти.

Меня шокировало произошедшее, я развернулся и ушёл в свою комнату, ждал, что мама зайдёт, но она не зашла, вышел на кухню – она спокойно ужинала, а папа ходил вдоль стены, размахивал руками и что-то шипел. Впервые его ровное отношение ко всем в доме сменилось эмоциями, увидев меня, он быстро вышел. Сам не знаю почему, но я вышел за ним.

В квартире было тихо, вопросительно тихо, только поздно вечером я услышал, как они шли по коридору, выглянул и застал момент, когда они вместе входили в папину комнату. Помню своё удивление – мне было четырнадцать лет, но я ни разу не видел этого раньше… Ой-ой-ой, нога затекла, вставай!

– Светочка, почему ты не перезвонила вчера?

– Ой, помехи какие-то – не услышала, что ты говоришь?

– Сигнализация на машине запищала. Спрашиваю, почему ты не перезвонила вчера?

– Не знала, сможешь ли ты разговаривать.

– Если бы не мог, я бы так и сказал. Как вы?

– Всё хорошо, как обычно. В какой день ты говорил, можешь с ребёнком посидеть?

– В пятницу. А кроме посидеть с ребёнком ничего не предвидится?

– Борь, конечно, предвидится, не нуди.

– Ладно, только впечатление такое, что ты мне не рада.

– Рада, Боря, просто мы только встали, настроение ещё не проснулось – позже созвонимся.

– Хорошо, до попозже.

«Какое счастье не видеть его с утра! Десять лет утренних прими-подай! Неужели я когда-то была им рада, вставала раньше, выдумывала, старалась. Кажется, это было во сне, в горячечном бреду…

Похоже, новое счастье взаимное. Хотя, что он приобрёл? Сухой бутерброд, подогретые остатки ужина, чай из пакетика, возможность лишний раз меня не видеть?

Ну, допустим, меня он избежал, но что-то в жизни должно радовать, согревать, обнадёживать? Может, у него кто-то есть?» – Олю неожиданно приободрила скорость потока мыслей. Давно в её голове не рождалось ничего связного – только нытьё, обрывки болезненных детских воспоминаний, перемешанных с проживаемыми горестями.

Она встала с кровати, раскрыла шторы: сумеречное октябрьское утро, капли не то тумана, не то дождя неподвижны на стекле окна. Пустая детская площадка кажется неуместно яркой. Хорошо, что не нужно касаться её стылых металлических перекладин, качелей, лавочек. Выпирающие рёбра дрожащей собаки, бегущей через двор, точнее делений градусника говорят о том, какой на улице холод.

Она выдохнула и невольно съёжилась: «Так хорошо утро начиналось… К соседке нужно зайти, поговорить, поддержать человека, хотя, что я? Разве я умею понимать других, выражать сочувствие, сопереживать?» Ей так хотелось выбраться из своей угловатости, научиться говорить о чувствах, которые не выставляют напоказ, которые редко понимаются окружающими.