Семён Ходоров - Иосиф и Сталина

– Ну что, Иван Николаевич! Пить так пить, гулять так гулять. Конечно же, я всё помню. Хотя это было очень давно, но выглядит правдиво.

После второй рюмки Малка Ицковна уже слегка затуманенным сознанием поняла, что готова изложить свою просьбу относительно внука Марика. Но не тут было. Иван Николаевич снова наполнил рюмки, привлёк к себе Малку и поцеловав в губы, привычно отчеканил:

– За Родину! За Сталина! За наше благополучие!

– Да, какое к чёрту благополучие, – брякнула в сердцах бывшая нквдешница, осушив третью рюмку.

Глядя прямо в глаза своему визави, она напористо попросила у него папиросу, к которой не прикасалась уже много лет. Суматошливо выпуская колечки дыма в сторону нависающей над ней люстры, Малка Ицковна с протяжным вздохом выдавила из себя:

– Вы, конечно, помните, как, не без ваших стараний, расстреляли моего сына?

– Побойся бога, Малка, – судорожно схватился за графин с, оставшейся ещё, водкой новоявленный горкомовец, – не я приговорил его, а суд.

– Да бросьте, Иван Николаевич, – вспыхнула она, – знаю я эти суды, да и вы осведомлены о их правомочности, пожалуй, получше меня.

Иван Николаевич продолжал что-то лепетать о своём непричастии к расстрельным действиям, но она резко перебила его и, приложив руку к своему сердцу, тихо промолвила:

– Послушай, Ванюша, ведь были времена, когда мы были на «ты», что, на самом деле, целовались с тобой. Хотя бы во имя этого, а не ради того, чтобы хоть как-то реабилитироваться передо мной, сделай мне одолжение и выполни мою просьбу.

– Всё, что угодно, – воскликнул Иван Николаевич, наливая себе остатки водки, – только попроси, сделаю всё, что в моих силах.

– Ты сейчас первое лицо в городе, – залилась слезами Малка Ицковна, – прошу тебя, сделай так, чтобы мой внук стал в этом году студентом медицинского института.

Буквально через несколько дней первый секретарь горкома партии позвонил по телефону и бодрым голосом бывшего чекиста отрапортовал:

– Всё в полном ажуре, Малка! Я переговорил с ректором, он обещал сделать всё возможное, но с одной оговоркой: у твоего внука примут документы и он будет зачислен при условии успешной сдачи экзаменов.

Через много лет в приёмной комиссии одного из медицинских вузов СССР кто-то прикрепит плакат с надписью «Все места проданы». Плакат провисел ровно десять минут, но и без него народ, не без оснований, догадывался, что написанное было крайне недалеко от истины. Что же касается внука Малки Ицковны, который обладал прочными знаниями всего изученного в школе, то неизвестно, давал ли ректор указания тем, кто принимал экзамены относительно персоны Марка или нет. Ведь любого абитуриента можно, если и не засыпать, то просто поставить ему незаслуженную плохую оценку. Слава Всевышнему, что это не случилось с внуком любвеобильной бабушки Малки и он по праву, хоть и не без протекции, стал студентом мединститута. Правда, здесь надо помнить, что покровительство ректора, в общем, заключалось только в том, чтобы приёмная комиссия не обратила внимание на то, что данный абитуриент является сыном врага народа.

Маленькой Соне поначалу повезло немного больше, чем Марку. После смерти отца она, в отличие от будущего мужа, всё-таки осталась под присмотром энергичной мамочки. Любимую маму звали Любовь Моисеевна. Когда мужа расстреляли, она не захотела оставаться в большом городе, и они с Сонечкой переехали в Ялту, где у покойной уже бабушки был небольшой домик. Любовь Моисеевна была по образованию фармацевтом. Это дало ей возможность без особого труда устроиться в аптеку. Уже через несколько месяцев весь небольшой курортный городок знал, что в центральной аптеке работает симпатичная доброжелательная женщина, всегда готовая помочь заболевшим людям. Малышка Соня привыкла к кипарисному южному городу. В свободное от уроков время они с подружками загорали на узкой полосе галечного пляжа и, конечно же, нежились в ласковых волнах синего моря. Как-то раз она даже с шумной ватагой одноклассников по серпантинной извилистой тропе взобралась на живописную вершину Ай-Петри.

К сожалению, крымский период жизни Сонечки прервала война. В октябре 1941 года, когда передовые части гитлеровских войск быстро передвигались по южно-украинским степям, началась эвакуация населения южного берега Крыма. Проходила она в исключительно сложных условиях. Несколько дней Соня с мамой под бомбёжками на попутных грузовиках добирались до Симферополя. На железнодорожной станции крымской столицы им удалось сесть в эшелон, направлявшийся на Урал. Буквально на второй день поезд, на котором они ехали, попал под бомбёжку немецкой авиации. Всем было приказано выйти из вагонов и лечь на землю. Когда воздушная атака закончилась, Любовь Моисеевна схватила дочку за руку и бросилась бежать с ней к своему вагону. Однако напор паникующей толпы, бегущей в противоположном направлении, разорвал сплетение рук мамы и дочки. Буквально через две минуты Соня исчезла из поля зрения матери. Любовь Моисеевна, как, загнанный в неведомую ловушку, зверь металась по перрону маленькой станции в надежде отыскать дочку. В это время тревожный паровозный гудок возвестил об отправлении состава. Какой-то мужчина в форме железнодорожника буквально втолкнул рыдающую Любовь Моисеевну в тамбур вагона отъезжающего эшелона. В окне вагона она увидела абсолютно безлюдный станционный дебаркадер. Рассудив, что Соня заскочила в поезд, заливающаяся слезами мать, беспрестанно переходя из вагона в вагон, так и не обнаружила, ни в одном из них, свою маленькую доченьку.

В это время обезумевшая Соня тоже лихорадочно носилась по железнодорожной платформе, тщетно пытаясь отыскать мать. Будучи уже не совсем маленьким ребёнком, она старалась успокоиться и мыслить, по возможности, рационально. В то же время 12-летняя девочка ещё не была достаточно взрослой, чтобы принять благоразумное решение. Соня сочла логичным зайти в пустующее станционное помещение и присесть на, единственный сохранившийся, там полусломанный стул в туманной надежде, что мама тоже догадается зайти туда в поисках дочери. Буквально через несколько минут надежда испарилась, когда она услышала гудок паровоза, а вместе с ним отъезжающий поезд, оставляющий за собой абсолютно безлюдный перрон.

Соня тут же поняла, что её мамочка находится в ушедшем поезде, догнать который просто невозможно. Она не знала сколько просидела в безмолвном ступоре: пять минут, час или несколько дней. Наверняка она бы замёрзла в неотапливаемом помещении. Но неожиданно в этот станционный тамбур ввалились несколько десятков солдат. Один из них, заметив, дрожащую от холода, девочку, тут же сбросил с себя шинель и укрыл её. Подбежавший офицер, оценив ситуацию, поднёс Соне кружку с неизвестно где добытым кипятком и заставил выпить несколько глотков в придачу с небольшим кусочком сахара. Затем, освободив от ремня небольшую серую флягу, он выдавил из неё себе на руки спирт и растёр им замёрзшие руки обнаруженной девочки. Только по завершению спасительных процедур он позволил себе спросить: