Семён Ходоров - Иосиф и Сталина

Отцам Марка и Сони не удалось достичь столь высоких академических званий. Первый, Самуил Наумович Перельман, был заведующим лабораторией в Физико-механическом институте, а второй, Самуил Яковлевич Гринберг, доцентом в университете. Общее у их отцов было не только имя, полученное при рождении, а и год, когда их арестовали и объявили врагами народа. Это был всё тот же 1937 год, объявленный еврейской нумерологией «убийственным». Сермяжная правда состоит в том, что сам народ никаких претензий к арестованным не предъявлял. Его представляла карательная машина, называемая страшной аббревиатурой НКВД (народный комиссариат внутренних дел).

Что ещё объединяло отцов Марка и Сони, так это одно и тоже обвинение в сотрудничестве с американской разведкой и, как следствие этому, в зловредном шпионаже против расцветающего Советского Союза, могуществу которого они нанесли как бы непоправимый урон. Понятно, что ни тот, ни другой не имели ни малейшей возможности пересечь Атлантический океан, чтобы пообщаться с капиталистами США. Да и, по правде говоря, не только государственный кордон они никогда не пересекали, а даже, проходящую по Уральским горам в пределах страны, виртуальную границу между Европой и Азией ни разу не проезжали. Оба Самуила были расстреляны в 1938 году. И это тоже было общее в их трагической судьбе.

Мать Марка, как жену врага народа, тоже арестовали и сослали в лагерь на Колыму. Там она не выдержала перипетий злосчастного рока, нависшего над семьёй, и буквально через несколько месяцев скоропостижно умерла от внезапной остановки сердца. Таким образом, юный пионер Марк Перельман в одночасье потерял любимых родителей, которые до сих пор снятся ему по ночам и на могилы которых он не может принести даже букета цветов. Несчастный подросток остался на попечении строгой и взыскательной бабушки, которая, несмотря на свой крутой характер, души не чаяла в своём любимом внучонке.

Бабушка вступила в члены РКП (б) (Российская коммунистическая партия большевиков) ещё в 1907 году. Впоследствии закончила одно из большевистских образовательных заведений, называемых «рабфаками» (рабочий факультет), а потом и Коммунистический политико-просветительский институт. Большевистскую идеологию Малка Ицковна впитала в себя, если и не с молоком матери, то, наверняка, с началом женских критических дней, которые наступили у неё в 14 лет. Она свято и незыблемо верила в коммунистические устои, преклонялась перед Лениным, равно, как и перед его последователем, Иосифе Сталине.

Ирония непредсказуемой судьбы заключалась ещё и в том, что бабуля, которую Марк насколько боялся, настолько и любил, работала начальником административно-хозяйственного отдела того самого НКВД, которое без всяких оснований расстрелял её сына. Обитая денно и нощно в этой карательной организации и зная там всё и вся, Малка Ицковна, конечно, пыталась совершить невозможное – спасти своего без вины виноватого сына. Однако искушённое руководство сумело убедить большевистскую фанатку, каковой она являлась и на самом деле, в том, что её чадо является крупнокалиберным шпионом. Заместитель председателя НКВД лично привёл ей весьма сомнительные доказательства того, что её сын передал нескольким иностранным разведкам секретные материалы, с которыми работала, возглавляемая им лаборатория. Тем не менее, шпион, объявленный народным комиссариатом, одновременно являлся родным сыном бабушки. Поэтому, она всё-таки старалась совершить недостижимое. Может всё-таки и можно было сделать из невозможного возможное, но только не при советской власти. Через много лет Малке Ицковне станет известно, что даже Вячеслав Молотов, будучи чуть ли не вторым лицом в управлении государством, даже не думал заикнуться перед первым, Иосифом Сталиным, об освобождении от ареста своей репрессированной жены Полины Жемчужиной. Что же могла сделать простая сотрудница НКВД.

В некоторой степени реабилитировало Малку Ицковну в своих собственных глазах участие в судьбе внука, когда он собрался поступать в институт. Марк с малых лет, вместо того, чтобы играть со своими сверстникам в «войнушку» или «казака-разбойника», запоем перечитывал, потрёпанную до дыр, книгу Корнея Чуковского «Доктор Айболит». В то время маленький Марик не знал, что для Чуковского прототипом доктора Айболита послужил известный еврейский врач и общественный деятель Цемах Шабад, проживавший в Вильнюсе. Трудно сказать, что так привлекло малыша в врачевателе жучков, червячков, коров и других животных. Однако целительная работа этого сказочного доктора так захватила Марка, что, иначе, как в белом халате, он себя не представлял. Но чтобы нацепить на себя эскулапскую униформу, надо было получить диплом врача, а перед этим стать студентом медицинского института.

Вот здесь как раз и вступила на абитуриентскую арену Малка Ицковна. Она, как никто, знала, что её внуку, сыну врага народа, дорога в институт была перекрыта всеми заслонами советской кадровой политики. Ей пришлось приложить титанические усилия для того, чтобы мечта Марка начала претворяться в жизнь. Малка Ицковна трепыхалась, как белка в колесе, металась во все стороны в поиске влиятельных знакомых, способных помочь её внуку переступить храм медицинской науки. Высокопоставленных приятелей у старой большевички было немало, но никто из них не соглашался посодействовать в столь деликатном деле.

Она вдруг вспомнила, что когда расстреляли её сына, то неисповедимые пути господние привели чекистку Малку Ицковну в дом, где тот самый Господь должен незримо присутствовать. Эта еврейская молитвенная обитель называлась синагогой. Бабушка Марка не могла понять, как её, верного ленинца, занесло в это богоугодное место. Она в первый раз переступила порог еврейского храма. Её взору открылся большой, покрытый занавесом, шкаф. Она не догадывалась, что именно в нём хранятся свитки Торы. Рядом со шкафом она увидела на небольшом возвышении старика, одетого в длинную чёрную одежду с белой замысловатой вышивкой. На голове у него был небольшой тюрбан с донышком из тёмного бархата. Облик его дополняла роскошная седая борода и очки, не скрывавшие огоньков в умнейших глазах. Малка Ицковна хотела была броситься восвояси от этого сеятеля «опиума для народа», как учили её в университете. Но раввин уже подошёл к ней и что-то спросил на языке «идиш», на котором говорили дома её покойные родители. Трудно сказать, почему она не впитала в себя язык своих предков и знала на нём только самые расхожие, в основном порицательные, фразы, которыми мать ругала её и пятерых братьев и сестёр. Раввин, видя, что странная посетительница не очень-то и понимает его, доброжелательно спросил уже на русском языке: