Инга Лис - Истории дождя и камня

Мушкетёры одобрительно загалдели, а неугомонный де Террид, тот даже зааплодировал.

А д’Эстурвиль стоял, переводя растерянный взгляд то на лейтенанта, то на свою шпагу, и даже не мог определить своих чувств. В какой-то момент показалось даже, что он на уроке у дяди, но только двигался д’Артаньян намного стремительней, не придерживаясь, на первый взгляд, никакой определённой системы боя. Уследить за его движениями и тем более предугадать их было практически невозможно.

Молодой человек ощутил себя действительно жалким новичком и, позабыв о всякой субординации, выдохнул с самым искренним восхищением:

– Ещё! Г-н лейтенант, покажите ещё, прошу вас!

В холодных глазах гасконца что-то дрогнуло, д’Эстурвилю показалось даже, что тот сейчас улыбнётся.

Но д’Артаньян лишь перетянул потуже удерживающий волосы шнурок и снова встал в позицию:

– Нападайте.

Кадет послушался. Несколько минут они прощупывали оборону друг друга, а потом Жак вдруг увидел в защите командира брешь. Не задумываясь, он попытался воспользоваться просчётом д’Артаньяна, а когда понял, что это ловушка, уже было поздно.

Лейтенант, играючи, ушёл от его удара, а в следующий момент вдруг перехватил свою шпагу обеими руками, чтобы с удвоенной силой отбить клинок противника.

Он только казался хрупким, этот странный мальчик, потому что шпага д’Эстурвиля моментально вылетела у того из пальцев.

– Это называется «мужицкий удар», – сказал между тем Шарль и всё-таки улыбнулся. – Разобрались, как?

– Думаю, да, – потирая кисть, Жак поднял клинок и взялся за рукоятку обеими руками. – Так?

– Почти, – удовлетворение от того, что его так быстро поняли, в какое-то мгновение вытеснило все предыдущие негативные эмоции. Даже мысли о схожести лионца с умершим другом исчезли. – Подойдите. А вы все, – он обернулся к остальным мушкетёрам, – смотреть внимательно.

Жак подошёл, по-прежнему сжимая шпагу обеими руками, а Шарль взялся за его кисти, ставя их под нужным углом.

– Вот так. Нет, чуть выше. И отведите корпус максимально назад, когда наносите удар. Как при вышибке.

Он хотел сказать ещё что-то и не сумел. Смотрел только в зелёные глаза д’Эстурвиля и чувствовал, как сердце буквально заходится от какого-то пронзительного, щемящего чувства. А ещё ощущал под ладонями шероховатую поверхность манжет и тёплую кожу кистей, да что там, он чувствовал каждый волосок на этой коже.

Пропал зал, пропали остальные мушкетёры – гасконцу стало казаться, будто запястья кадета начинают буквально гореть под его ладонями. А следом его захлестнула волна невероятного, совершенно дикого возбуждения – так, что голова пошла кругом. А ещё… твою мать, если д’Эстурвиль сейчас опустит глаза на его штаны… о нет, только не это…

Он отдёрнул руки, отшатнулся. Сразу со всех сторон нахлынули звуки. Кто-то о чём-то его спрашивал, остальные галдели, как всегда пользуясь незаслуженным перерывом.

Племянник его учителя смотрел, растерянно моргая, и на скулах у него медленно проступали пятна румянца.

– Продолжим позже, – сказал Шарль, едва шевеля онемевшими губами. – Заканчивайте без меня.

И прежде чем кто-то успел удивиться, поспешил оставить зал.

Вот уже который день, совершенно планомерно, целенаправленно и упорно, он пытался забыться.

Загрузил себя проверками, тренировками и разъездами так, что не помнил даже, когда последний раз спал или нормально ел.

Пил, не переставая.

Даже с Женевьевой помирился.

Не помогало.

На душе было до невозможного мерзко, Шарль уже давно не ощущал себя так.

Он и сам не мог понять, что с ним и на кого ему злиться в первую очередь.

То ли на себя, то ли на своего учителя, то ли на его племянника, который никак не выходил из головы.

На учителя – за то, что не рассказал вовремя, что племянника, оказывается, тоже зовут Жаком и что у него совершенно невозможные, медово-зелёные глаза. А может, говорил, просто Шарль невнимательно слушал. Хотя… какая теперь уже разница?

На д’Эстурвиля-младшего (он даже мысленно не мог назвать его по имени) – за то, что… ну, собственно говоря, понятно, за что. А ещё, наверное, за то, что в отличие от артаньяновского кузнеца, тот жив-здоров и сможет наслаждаться жизнью ещё очень долго… если хватит ума, конечно. Но при этом юнец явно не понимает своего счастья.

Но сильней всего гасконец, естественно, злился на самого себя. За то, что оказался неспособен противостоять мучительным воспоминаниям, с которыми боролся три последних года… а ведь думал, что вполне успешно. За то, что не может удержаться и все последние дни думает не о своём Жаке, отдавшем за него жизнь, а о мальчишке-кадете. А вдобавок ко всему, когда он привычно попытался мысленно вызвать образ кузнеца, у него ничего не вышло. Впервые.

Он видел кузню, стол с инструментами, пылающий огонь в печи. Видел фигуру друга, но оборачиваться тот упорно не желал. И поговорить с ним, как обычно, не удалось.

Мысли сбивались, постоянно возвращаясь к уроку фехтования, а точнее, к его последнему эпизоду. Шарль многое бы отдал, чтобы забыть, как его ладони касались кожи д’Эстурвиля, и то ошеломляющее чувство возбуждения, что накрыло его следом.

Забыть не получалось. Избавиться от мучительного напряжения – тоже. Не помогали ни руки, ни вино, ни даже участившиеся визиты к Женевьеве, что белошвейку радовало и удивляло одновременно.

При этом приходилось контролировать себя изо всех сил, чтобы подружка не почувствовала, что близость с ней не приносит ему ни удовольствия, ни настоящей разрядки, хотя лейтенант и понимал, что долго притворяться он не сможет.

А вместе с тем… нет, ведь дело же не в том, что он захотел этого юнца? За последние годы его ни разу не тянуло к мужчинам, да и до этого – тоже. Потому что Жак – не в счёт. Потому что в случае с Жаком, как он объяснял когда-то Пьеру, главным для Шарля всегда был тот факт, что рядом с другом он чувствовал себя совершенно счастливым, а не то, что ему вдруг, скуки ради, захотелось переспать с человеком своего же пола.

Но потом Жак погиб, и выяснилось, что никто не может заменить его. Не хотелось впускать к себе в душу ни мужчин, ни женщин – и совершенно очевидно, твердил себе юноша, что этот последний всплеск дикого желания связан исключительно с тоской по умершему другу.

Конечно, просто потому, что мальчишка оказался похож – однако теперь, завидев даже издалека знакомую фигуру кадета, гасконца начинало колотить от возбуждения, смешанного с какой-то беспричинной радостью.

Этот радостный компонент в его отношении к новоприобретённому протеже бесил гасконца больше всего. С одной стороны, представлялось, что судьба подарила ему шанс ежедневно видеть воочию, каким мог быть его Жак, окажись он живым и попав в Париж, но с другой, казалось, что подобными мыслями Шарль предаёт память о своём погибшем друге.