Серик Асылбекулы - На чужом пиру

«Будто я хуже других знаю, что такое лирика и как ее преподают в школе?!» – ворчал учитель. Еще лет пять назад в республиканской газете была напечатана его статья о методике изучения лирических произведений в старших классах. «Наверняка у этого критика ни одной статейки за душой, один гонор», – думал он, все еще злясь на трудный день, на скользкий путь во тьме.

С другой стороны, действительно, сам виноват: «не оспаривай глупца». Угораздило снизойти до этого… А ведь мог получить ставку методиста, прибавку к жалованию. Как об этом не думать, когда дома целая орава живет на его учительский заработок. Когда-то жена неплохо зарабатывала на стройке, но уже давно ей пришлось оставить работу и стать домохозяйкой. Ее руками и хлопотами держится большая семья. Старшая дочь поступила в техникум. Приходится каждый месяц выкраивать и отправлять ей в город двадцать-тридцать рублей.

Дуримжан наконец-то вошел в дом и заметил, что у семьи странное приподнятое настроение. Сверкает помытый пол, с кухни доносятся праздничные запахи. Весело кричит дочь семиклассница:

– Мама, я уже раскатала тесто. Как его порезать: квадратиками или уголками?

Малыши носились по комнатам с такими лицами, будто получили подарки. «Неужели в доме гости?» – подумал учитель, снимая ботинки. Хотелось побыть одному. Повесив одежду, он прошел в комнату. Кажется, никого нет. Наверно, домочадцы решили сегодня побаловать себя, иногда такое бывает в их семье.

Все еще мучимый навязчивыми мыслями Дуримжан присел на краешек дивана. В висках стучало, в затылке тупая боль.

– Что случилось? Опять нездоровиться? Вид у тебя неважнецкий, – сказала жена Хадиша, заглянув в гостиную по своим делам.

– Просто… Голова кружится, – вяло улыбнулся он, стараясь не испортить радостного настроения в семье.

– Прими лекарство!

– Пожалуй, приму!

Один из младших сыновей тут же принес его. Через минуту в двери показалась стриженая голова общего любимца, пятилетнего Марата. Он упрямился и не хотел переступать порог, пока один из старших не подтолкнул его сзади. Мальчик держал в руках что-то завернутое в бумагу, часто оглядывался.

– Иди же! Иди! – подбадривали сзади.

– Эй, что вы секретничаете с моим сыном, сказал Дуримжан улыбаясь: – Марат, Маратжанчик, иди ко мне.

Но ребенок растерянно топтался на месте, будто впервые увидел отца, что-то прятал за спиной и пятился назад.

Тут Хадиша не сдержалась, прыснула от смеха, и, забрав из-за спины сына сверток, протянула его мужу.

– Это от детей к твоему праднику, – сказала улыбаясь. – А мы-то понадеялись на Марата: поручили ему поздравить тебя и вручить подарок.

– Что за праздник? – искренне удивился Дуримжан и развернул сверток с белой сорочкой в целлофановом пакете. Он даже задумался на миг, вспоминая что-то.

– Оу, Хадиша, ради чего вы потратили деньги, разве у меня не хватает рубах?

Хадиша удивленно посмотрела на мужа.

– Совсем забыл, когда твой прадник? Ведь завтра день учителя!

– Да?! Вот так раз…

И, словно догадавшись о причинах рассеянности мужа, на свой лад понимая его легкое смущение, добавила улыбаясь:

– Носи на здоровье! Ничего, не голодаем. Это слишком маленький подарок для тебя.

Дуримжан вдруг начисто забыл все неурядицы последних дней, почувствовал себя самым счастливым человеком на земле.

– Спасибо… Спасибо… Спасибо! – повторял он, лаская глазами детей и жену, рано начавшую стареть в заботах о доме. «Забавно! – подумал, повеселев, когда остался один в комнате, чтобы отдохнуть перед праздничным ужином: – Завтра у них прадник!» почему-то мысль эта предназначалась проверяющим РайОНО и директору.

Было время, учителей в этот день не оставляли без внимания: профсоюз готовил подарки, директор – поздравительную речь. Сами по себе подарки – пустяк: одекалон, зеркальце, расчески в целлофановых мешочках – ведь денег у школы вечно не хватает, а учителей много. Но все это вручалось весело и непринужденно. Иногда они сбрасывались по пять, а то и по десять рублей, устраивали вечеринку у кого-нибудь в доме: собирались за дастарханом, угощались куырдаком, самсой, пили индийский чай со сливками, пропускали по рюмочке-другой и так проводили время. Женщины, чаще всего, не дотягивали до второго чая, разбегались по домам: их ждали семьи, вечерняя дойка, грудные дети и престарелые родственники. Мужская же половина засиживалась допоздна, а то и до утра – играли в карты. Дуримжан постоянно проигрывал и поэтому быстро терял интерес к картам, вместе с другими неазартными учителями следил за игрой или садился отдельным кругом за шахматы.

– Тебе телеграмма! – сказала Хадиша, мимоходом заглянув в комнату, протянула бланк. Дуримжан, счастливо улыбаясь, прочитал вслух:

«Ага, поздравляем Вас с праздником. От всего сердца желаем счастья и крепкого здоровья!».

Под текстом стояли имена трех бывших учеников.

Прочитав раза три подряд телеграмму, Дуримжан пробормотал: «Ау, айналайын, добрые мои ребята!» – аккуратно сложил бланк, сунул под подушку и закрыл глаза. Некоторое время в голове еще звучали теплые слова: «крепкого здоровья», «счастья», «от всего сердца»… Прошла минута, и он уже беззаботно дремал на старом мягком диванчике.

Ох, и крепко же огорчился старый Айдарбай.

Старший сын его Корганбек перед отъездом обещал:

– Вот устрою свою дела, тогда и накошу сена. Подумаешь, одна корова да дюжина коз! Через недельку обернусь обязательно.

А на самом же деле припелся из Алма-Аты ровно через два месяца.

Айдарбай вначале нисколько не сомневался, что обещание старшой сдержит, и места себе не находил от радости. Ходил довольный и прикидываль: «Сено ребятки накосят, годы мои подошли, отдохну теперь от забот, хватит уже маяться. Пора старым косточком и на покой».

Но недолго тешился своей надеждой старик. Промчалась-пролетела неделя. Некоторые и сена накосили, и в сараи его выгрузила. А кто пошустрее да половчее, как Альдебай, умудрились понавезти по три-четыре машины сена и накидать в своих дворах огромные скирды.

Славный нынче камыш уродился в Тентексае. Высокий да дремучий. Старик хозяйским взглядом окидывал это добро, пожираемый нетерпением, и, потирая свои заскорузлые, шершавые ладони, успокаивал себя: «Наши ребятки тоже не лыком шиты, не подведут!». Но от горе-косаря ни слуху ни духу. Пробовал старик разузнать о нем от ребят, что на каникулы с учебы приехали. Но они только плечами пожимали: «Дедусь, Алма-Ата-то большая»…

Теперь ждать старику стало невмоготу, он от души и вволю выругался, словно сын его блудный сидел перед ним: «Надо же, тридцать скоро, а тяги к хозяйству никакой. И что в городе этом потерял, будь он неладен? Ну побыл денек-два, уладил дела и возвращайся – так нет же! Камыш проклятый весь уже пожух: глядишь и высохнет». Но что проку разоряться, вот вернулся, наконец сын. Мало того, что оставил старика в дураках, так сидит как ни в чем не бывало и глаза бесстыжие таращит. И дела ему нет до того, что опоздал, так еще недоволен чем-то: