Кристина Струк - Между молотом и наковальней

Теперь я так остро не хочу потерять тебя, мне даже страшно от одной мысли, что нечто может пойти не так, и мы утратим друг друга. Прошу, дай мне веру в то, что ты – моя, навсегда. Крепко обнимаю тебя, милая. Впереди ещё целая вечность.

Однажды нам задали школьное сочинение на извечную тему:" Кем я хочу стать, когда вырасту?». Мне было десять лет, и я уверенной рукой, пускай и детским почерком, написала: «Я хочу быть свободным человеком». Меня поругали за это творение, даже вызвали родителей в школу, заподозрив в плохом обращении, но я, с уверенностью зрелого человека, отстаивала свою точку зрения.

– Я хочу быть свободным человеком, потому что свободный человек вправе делать то, что он хочет и жить так, как ему заблагорассудится.

Безусловно, мои речи были куда примитивней, но это был первый раз моего самосознания.

В 17 лет, переехав в Киев, я как и все жертвы юношеского максимализма свято верила в великое будущее своё, что нужно лишь немного подождать, получить все необходимые базисы для этого: образование, опыт работы, полезные знакомства, да и вообще жизненный опыт в целом. Я не брезговала никакой работой: будь то оператор колл-центра, гордо звучащее, но ни черта не значущее «мерчендайзер» или же курьер. Честно копя деньги и дополнительные строчки в вордовском файле моего резюме в графе «опыт работы», мне казалось, что это придает моей персоне «статусности» и делает в глазах потенциальных работодателей человеком, какой может выполнять любые поставленные задачи. Время шло, а золотые горы оставались недостижимыми вершинами, до которых, благодаря обману зрения, рукой подать, да вот только путь не уменьшился ни на йоту. Я сорвала куш случайно, спустя шесть лет кропотливой работы, уймы неудачных собеседований, «Вы нам не подходите», «мы Вам перезвоним», но телефон предательски молчал, толкая меня на то, что ноги сами несли после рабочей смены на ненавистной работе в супермаркет за алкоголем. Я ненавидела в этот момент свою общагу, свою жизнь, свою ненужность. К счастью, мои соседки по комнате, избрав более действенную политику «Выйти замуж за киевлянина», были на бесконечных свиданиях, какие вскоре даже перерастали в отношения; я видела их всё реже, покуда не перестала видеть вовсе. У меня тоже был Мой Киевлянин. В дни, когда я была разбита вдребезги, сидя на подоконнике в комнате и допивая бутылку шампанского, триумфируя над своей загубленной жизнью, пожирая глазами с высоты город, какой почему-то упорно втаптывал меня в грязь, он внезапно появлялся у моей комнаты, давая о себе знать едва слышным стуком, каким-то даже не уверенным. Он не осуждал меня. Он вообще ничего не говорил. Просто отпивал из моей бутылки, молча обнимал и мы курили одну за другой сигареты, глядя на спускающуюся на город ночь. Чтобы потом молча постелить покрывало на полу и уснуть на нем в обнимку. Как будто этим мы говорили друг другу: «Да, мы на дне, но зато мы вместе, у нас есть Мы».

Мы начинаем ценить только тогда, когда теряем, милая. Истина старая, как мир, но она пришла ко мне лишь когда умерла мать. Боль от утраты соизмерима с болью от расставания. Тебе разбили сердце, какое не заживает, когда ты думаешь о своей потери, внутри все замирает, липкий холод обвивает нутро. Я ощутил это сполна, как и это неприятное слово: «Жалею». Я жалею, что редко говорил матери теплые слова, редко видел её и в целом был плохим сыном. Она встречала меня словно праздник, радовалась моему присутствию, а я постоянно куда-то спешил, куда-то бежал, приносил ей и отцу только неприятности, когда меня доводилось вытягивать из милиции или я проводил ночи не дома, а готовясь к анархичным акциям. Мать все смиренно терпела. На то она и мать. Она не осуждала, не ругала, не пыталась меня изменить. Она любила меня бездельника, часами сидевшего в комнате с книгой или за изобретениями коктейлей Молотова и детонаторов, вместо того, чтобы пойти на пары, она любила меня с разбитым лицом, она любила меня в те редкие случаи, когда я просто сидел с ней на кухне, беседуя обо всем и ни о чем. А теперь её нет.

После похорон мы с отцом приехали домой. В их дом. Тот, какой я никогда не считал своим. Отец весь день держался молодцом, ни один мускул не дрогнул, даже когда закрывали гроб и я ревел как мальчишка. Куда ему, генералу, рыдать на людях за той, на какой он был женат с 20ти лет, какая была с ним с момента, когда он был рядовым офицером? Но дома он молча достал из серванта бутылку коньяка, молча налил мне и себе, молча выпил полный снифтер, что налил себе и… разрыдался. Я никогда не видел его таким беспомощным. Первую бутылку мы уничтожили молча, глядя лишь на содержимое коньячек. На второй бутылке он поднял на меня глаза и как-то слишком спокойно, словно говорил что-то заурядное в духе «Пошел дождь», промолвил: «Я любил ее больше жизни. И буду любить всю жизнь. Она – лучшее что было в моей жизни. И хотя бы из уважения к ней, к тому, сколько слёз она из-за тебя пролила, остепенись. Твой бунт, твоя „анархия“ – это лишь отрочество. Он пройдет. Или хотя бы делай это незаметно.».

В ту ночь мы были на одной территории. И знаешь, моя любимая, мой запал испарился. Я не вижу смысла бороться, если я не смог отвоевать самое главное в жизни – жизнь мамы. Ты, возможно, спросишь: «А как же я?!» и будешь права. Но прости меня, мне нужно побыть одному. Надеюсь, это будет недолго…

Все студенты обожают окончание сессии, а я – нет. Возможно, это связано с тем, что проблем с учебой у меня не было никогда. Я все сдавала раньше времени, дабы избавиться от этого бремени. Нависающие надо мной курсовые, модули, зачеты были соизмеримы с той пыткой, когда на макушку бесконечно падают капли воды, одна за другой. Страстно любящий свободу человек не может долгое время пребывать в рамках.

Когда бродишь по улицам сторонним наблюдателем, постоянно поражаешься тому, как люди куда-то спешат, злятся, будто бы проживают свою жизнь зря.

Меня всегда раздражали люди, поскольку я не могла найти смысла их существования, как и принять их полное несознание механичности их бытия. Когда ты молод, ты выстраиваешь уйму планов на будущее, радужные проекции грядущих дней будоражили кровь и наивно казалось, что дальше будет только лучше. Ты ни в коем случае не будешь как эта серая масса: будешь заниматься любимым делом, знакомиться и общаться с интересными людьми, путешествовать и узнавать каждую клеточку мира. Жаль, что «лишних» людей не уберешь.

Но с каждым годом становилось только скучнее. Накапливалась усталость от уже прожитого и ещё грядущего. Начали проскакивать сомнения: а стоило ли совершать те или иные поступки, липкой клеенкой окутывали воспоминания о том, что творила, затвердевая клеймом стыда. И не отмыть его, и не стереть, подобно тому, как в ванной пытаться пемзой отодрать шрам. Только хуже становится, остается прикрывать мыслями о другом, как одеждой прикрываешь на теле изъян.