Мария Прукс - Прекрасное человеческое существо

От скуки Лизины мысли и здесь не бездельничали: «кровавое море», «а вот и ледник грусти опускается в кровавое стылое море», – воображала Лиза, макая в томатный суп кусок булки. Развлекала себя как могла. Уже не от безысходности, а по накатанной привычке. Она выпила остатки через край и тщательно вычистила языком дно тарелки. Суп был невкусным, но голод был страшнее. Поднос с опустевшими тарелками отправился в приемное окно. Девушка покинула зал столовой, этот «мрачный край сплошных огорчений».

Наступала пора возвращаться домой. Необходимо было довести до ума черновой вариант сочинения, а также подготовиться к завтрашнему походу в клинику – экзаменам всегда предшествовал ежегодный медицинский осмотр.

Домой она возвращалась пешком.

Зайдя в дом, Лиза поняла, что пришла раньше папочки. Она поднялась к себе и сразу села за сочинение.

За творческим занятием время пролетело незаметно. Задумавшись, Лиза не услышала, как в комнату вошли. Она старательно выводила строчку за строчкой, от усердия высунув кончик языка, как вдруг на ее плечо легла ладонь, тяжелая, жесткая, пышущая жаром. Лиза резко дернулась.

– Ты напугал меня! – с упреком воскликнула она.

– Как, разве ты не слышала шума внизу? Адасса пришла нас навестить.

– Ах, я совсем ушла в себя из-за этого сочинения! Извини, папочка, я сейчас спущусь.

Лиза собрала раскиданные по столу черновики, бросила карандаш в стакан и, поправив прическу перед зеркалом, без особого энтузиазма спустилась в столовую. Здесь ее ждал крепкий поцелуй в макушку от двоюродной сестры папочки.

– Мы так скорбим по тебе, моя крошка. Покуда печаль наша не сокроется от глаз посторонних, не забудется…

Лиза играючи сделала это: выключилась из реальности. Она беззастенчиво уставилась на Адассу, сквозь нее, даже не пытаясь вникать в поток экзальтированной мути, которая обрушивалась на нее каждый раз с приходом родственницы.

Адасса подобрала подол длинной юбки и опустилась на корточки, чтобы ее глаза находились вровень с глазами девочки, и фокусировать зрение на чем-либо другом, кроме как на плоском лице Адассы, стало невозможно. У Лизы и на это был припасен прием. В порыве фальшивой нежности она приобняла гостью за шею, уткнувшись носом в ее распущенные волосы, – это освобождало от необходимости смотреть.

Папочка меланхолично наблюдал за сценой.

Втроем они расселись за накрытым столом. Скромный, но вкусный ужин уже ждал вилок и ножей.

– Ох, ты так и не научил ее правильно держать приборы, брат, – с невыразимой трагедией произнесла Адасса. В ее маленьких глазках навернулись показательные слезы. – Смотри, как она режет этот несчастный кусочек. Бедная, да еще такими малокровными пальчиками!

Лиза не отреагировала. Это было у них вроде религии, своеобразным подходом к жизни, крепко укоренившимся в их культуре: возводить страдания и унижения покоренных существ в нечто высокое, облагораживающее все их глубинное существо. Этакая секта тонких натур, самых настоящих садистов-эстетов.

Скорбь была для них наипервейшим чувством, и жизнь обретала особый смысл, только если страдания иных не прекращались. Лиза давно уже свыклась с этим, она понимала, что играет не последнюю роль, но все равно всю сознательную жизнь не могла избавиться от гадкого ощущения, что над ней просто потешаются. Страдания маниакально создавали с особым усердием, творили, как произведение искусства, которым принято восхищаться с чувством глубокого неравнодушия, злого и противоестественного. Скорби буквально поклонялись, даже сам процесс состоял из множества ритуальных, утвержденных высшим регламентом жестов и надлежащих пассов (с особым усердием шла в ход выразительная мимика), но собственное благополучие берегли пуще всего на свете. Лиза не была вовлечена в мистическую жизнь папочки и его народа, ей и не полагалось – она находилась по ту сторону баррикад.

Весь ужин Адасса распылялась в пространных рассуждениях о нюансах воспитания, в которых руководствовалась собственными зверскими критериями идеала. Папочка мало ел, молчал, сопровождал тирады сестры взглядом, полным немого обожания. Ее змеиный голосок никогда ему не приедался, сколько бы он ни внимал. Приглушенный абажуром свет, плотно закрытые ставни, черная скатерть помогали брату и сестре совместно погружаться в нужное настроение. Казалось, все, что входило в традиции семейного дня, оборачивалось милым времяпрепровождением для всех, кроме Лизы. Она имела разнесчастный вид. Притихшая и чересчур опрятная за столом, она как можно более незаметно боролась с чувством стыда за свои неумелые руки и пока позорно проигрывала эту борьбу. Нож и вилка наотрез отказывались заводить дружбу с ее пальцами, а бросаемые время от времени хлесткие взгляды Адассы окончательно выводили девушку из равновесия, и Лиза краснела, как маленькая.

Чтобы как-то отвлечься, она подгадала момент и неловко спросила:

– Папочка, ты почти не притронулся к еде. Может, случилось что-то нехорошее?

– Нет, день прошел не впустую, – ответил после короткой паузы Биньямир.

Хозяин дома молитвенно сложил руки над тарелкой, глядя в пустоту перед собой. Задумчивость на его немолодом лице носила отпечаток благородства. Мысли его были вековечными монстрами, обитающими в самых глубоких водах океанской впадины. Но он не молился, он вообще не знал ни одной молитвы, не впитал с рождения ни одного религиозного положения о существовании разума выше его самого, его не заботило, сидит ли в нем бессмертная душа. Лиза до сих пор не знала, чем конкретно занимается каждый день ее дорогой папочка. Знала только, что первую половину дня он проводит на собраниях общины и при этом занимает там далеко не последнее место по рангу, что оправдывало его безрадостный, обязательный для статуса меланхоличный вид. Папочка всегда оставался загадкой, до конца не разгаданной, в отличие от его сестры, чья натура при каждом удобном случае выставлялась напоказ.

– После ужина почитай нам сочинение. Адассе будет приятно, – сказал папочка, фокусируя взгляд на тонкой фигурке в белом.

Это был почти приказ – возражений он никогда не принимал.

Лиза поначалу с воодушевлением восприняла просьбу папочки зачитать свой текст, но ближе к завершению ужина ей по необъяснимым причинам стало не по себе. Она нервно ерзала на стуле, вытирала потевшие ладони о край фартука, выглядела рассеянной и печальной. По мере того, как пустели тарелки и блюдца с мороженым, паника внутри нее нарастала. Лиза усиленно внушала себе и вселенной, что все за столом уже давно забыли о просьбе папочки и все само собой обойдется.

И вот папочка поднялся из-за стола, с важным видом собрал и унес пустые тарелки, ухаживая за сестрой. Лиза было выдохнула – пронесло! – но с кухни очень скоро послышались обратные шаги. Скрип половиц чуть не вырвал у Лизы встревоженного писка. Она не могла пошевелиться, не могла сделать ни одного естественного движения, – ей придется выступить.