Мария Текун - Жизнь Лунгиных. Семейная сага

Борис водил Аню по городу, рассказывал, показывал, объяснял.

– Здесь у нас центральная площадь, – говорил он, – раньше площадь Ленина была, а потом переименовали назад, в Оладина. Это известный благотворитель тут был, еще до революции, больницу вот построил – до сих пор стоит – вон то здание желтое видишь? Где парк за оградой? Это она и есть. И весь сопутствующий инвентарь там, кажется, с тех самых времен, – он усмехнулся.

– Оладин – местный Аладдин, – пошутила Аня в ответ.

Она смотрела на все с каким-то смешанным чувством жалости и умиления. Ну что ж… Когда живешь в городе с рождения – для тебя тут все значимо, все родное, знакомое. Она же смотрела вокруг глазами чужака, и, наблюдая пейзаж, не приукрашенный налетом чудных воспоминаний детства, терялась. Все улицы казались ей на одно лицо, какие-то площади, памятники, скверы, переулки – все одинаковое. Конечно же, ей было сложно переключиться и перестать сравнивать. И хотя ей казалось, что она, в отличие от Бориса, видит город таким, какой он есть, на самом деле тоже видела только свое собственное впечатление о нем, и впечатление это было не самым радужным. «Может быть, это оттого что теперь осень, – думала Аня, – мне кажется тут все таким унылым, грустным. Вот выпадет снег, и станет лучше – как на старых рождественских открытках, где улицы в сугробах, а в домиках уютный теплый свет. Когда тихо и кажется, что вот-вот мимо проедет не машина, а лошадка, запряженная в сани».

– А здесь мы с моим другом Игорьком, помнится, взрывчатку какую-то самодельную на рельсы положили. Трамвай поехал, так оно рвануло – мы сами испугались. А вожатая из трамвая как выскочила и давай за нами, еле убежали. Во дворах потом прятались по кустам…

– Угу, – кивала она в ответ, отстраненно глядя на улицы и дворы, ничего не говорившие ее сердцу.

Ей было ясно, что здесь не Москва и Москвой никогда не станет, и сложно было примириться с этим. Но иногда, сделав над собой усилие принимать все таким, как оно есть, ей вдруг удавалось заметить свое неповторимое лицо этого, впрочем, довольно жалкого на ее взгляд городка. И тогда еще более жалко в ее глазах смотрелось это наносное стремление к уродливо-усредненному пониманию красивой жизни, виденное в лучшем случае на картинках, которое старательно воспроизводилось здесь. И тогда ей хотелось пройтись однажды по городу с большущей тряпкой, чтобы навсегда стереть все это убожество в виде мигающих дешевых вывесок на старинных фасадах, в виде нелепого новостроя, отделанного дорого и безвкусно, в виде рекламы, налепленной где ни попадя.

Однако, эти прогулки по городу, поселявшие бы в ней самые безрадостные чувства, если бы только Бориса не было рядом, и то вскоре закончились. Боре было необходимо срочно искать работу, и он стал целыми днями пропадать по делам. Аня же большую часть времени проводила дома.

Она сидела в одиночестве в их маленькой комнате, как в скорлупе, стараясь лишний раз не высовываться. Процесс акклиматизации проходил тяжело и с осложнениями. Всю жизнь прожив под крылом и строгим надзором своей мамочки, она совершенно не умела общаться с людьми: подруг у нее никогда не было, в летние лагеря она ни разу не ездила, в институт ходила из дома, и потому не знала, как следует себя вести, что делать, и зачастую из чужих слов и поступков делала для себя неверные выводы.

Возвращаясь домой с «промыслов», как он в шутку называл свои дела, о которых шире предпочитал не распространяться, Федор Константинович любил поговорить с Анечкой за чашкой чая. Он расспрашивал ее о жизни, упорно называя на «вы»:

– Вы, значит, из Москвы? И всю жизнь в Москве прожили?

– Да. В Сокольниках, – отвечала она покорно, но без энтузиазма, в каждом вопросе ожидая какого-то подвоха.

– В Москве я бывал, – продолжал Федор Константинович с расстановкой. – У меня, знаете, на улице Большой Пироговской дядька двоюродный жил. Так вот я к нему ездил, еще при Советской власти, когда все в Москву с периферии за продуктами шли, как ходоки к Ленину, – он засмеялся. – Вот и я так же. Бывало, сумки нагрузишь – аж ручки трещат, еле подымаешь. До поезда дотащишь, так руки, как у орангутанга – ниже колен.

Он изобразил так живо, что Аня рассмеялась.

– Вот так, – усмехнулся он. – А что поделаешь? Детям на Новый год мандаринов, колбасы на стол, горошка этого зеленого, будь он неладен, тоже у нас не достанешь, конфеты шоколадные – все возил. А теперь вон – бери не хочу.

– Да, – вздохнула Анечка. – Конечно.

«Были б только деньги», – прибавила она мысленно. В последнее время этот вопрос стоял для нее особенно остро, потому что никаких своих доходов она, понятное дело, не имела, Боря тоже работу пока только искал, и как жить дальше с каждым днем становилось все более неясно.

– А мама у вас кто? – спрашивал Федор Константинович.

– Мама? – вновь сосредоточилась Аня на разговоре. – Мама инженером работала в НИИ, инженер-технолог, какие-то платы они там делали, для электроники. А потом НИИ развалилось, и она пошла работать приемщицей в ателье.

– А папа?

– Папы у меня нет.

– Как нет? Извините…

– Ничего. Его и не было. То есть, я всегда думала, что мой папа – это один человек, а оказалось – другой. Но это, в общем-то, не важно, потому что каждого из них я видела всего раз в жизни.

– Извините, что спросил. Вам, наверное, неприятно, что я с расспросами лезу?

– Нет, отчего же? Ведь мы с вами совсем не знакомы… – Аня осеклась, подумав, что вновь сказала что-то не то.

А вслед за тем с горечью подумала еще и о том, что совсем не так представляла себе и свою свадьбу, и семейную жизнь. А вышло, что и свадьбы толком не было, и жизни теперь никакой нет…

Аня не заметила, как погрузилась в свои мысли, ход которых больше не прерывался вопросами Федора Константиновича, который, спокойно попивая чай, внимательно следил за ней со своего места.

С каждым днем все больше воспринимая свою жизнь, как пытку, Аня отчаянно мечтала вернуться домой. Но в то же время была готова жить где угодно, лишь бы только никогда не возвращаться – в ее сердце большой занозой засела огромная обида на собственную мать, и, вспоминая о ней, Аня всякий раз возвращалась к тому последнему разговору, после которого произошло то, что произошло.

«Если ты думаешь, что он тебя любит, ты сильно ошибаешься, – сказала мама, как только за потерпевшим полное фиаско женихом захлопнулась входная дверь. – Знаю я таких: понаехали, и всем тут же московских невест подавай с квартирами. Не дождетесь! Я тебя предупредила, так и знай. Можете жениться, сколько влезет, но я его и на порог не пущу, и уж тем более не пропишу, даже не проси. Поняла?»

Анечка рыдала, бросившись на кровать. Такого решительного отпора она не ожидала. И не то что не ожидала, но даже не могла себе предположить. «Но что же мне делать?! – прорывались сквозь слезы ее отчаянные возгласы. – Что мне делать?» «Делай, что хочешь, – Надежда Петровна твердо стояла на своем. – Но я сказала, что свадьба только через мой труп!» «Мама, зачем ты так? Ведь я его люблю! И он меня тоже, я это точно знаю. При чем здесь квартира… это же просто нелепо!» «Во-первых, знать ты ничего не можешь, а во-вторых, я тебе уже сказала и повторять не буду: я против, и точка! Разговор окончен».