Альманах - Воля Донбасса (сборник)

Завтра едем в зону обстрела,
Песни петь у смертельной межи.
Говорят: – Не твое это дело.
Ну а чье тогда дело, скажи?
На опасность твой нюх не развит?
Ты же зряч, говорят мне, не глух.
А живущим там легче разве?
Или тоже притуплен нюх?
Говорят, что песней не лечат,
Разве легче с ней помереть?
А живущим там разве легче,
Чем тому, кто приехал попеть?
Песня многих по миру катает,
Но не всем по плечу этот труд.
Там, где песня, – смерть отступает,
Не стреляют там, где поют.
Я богатств с песней не обретаю,
Не торгую ей, как куркуль.
Я оружьем ее считаю,
Песня часто весомее пуль.
Ну и что, что спою в подвале?
Ну и что, что вокруг война?
Если с песней меня позвали,
Значит, песня моя нужна.
Всяк в любви клянется умело,
Что готов рядом встать в бою.
Приезжайте в зону обстрела,
Докажите любовь свою.

Мы ничего не позабудем!
Ещё устанем вспоминать…

Последний здешний выдох труден,
но легче надобность принять,
что старослужащее тело,
собой ничуть не дорожа,
ушло в снега, когда взлетела
износостойкая душа.

Лишь только точности секундной
застыла фосфорная дрожь,
Господь приметил: «Неподсудный!»
И смерти выдохнул: «Не трожь!»

Я для чистилища сугроба —
дитя в армейских пеленах.
Мне не прочувствовать озноба
сопровождающего страх.

Мне ведомо, чего же ради!
С ленцой бывалого бойца,
смотрю на трещину в прикладе,
разросшуюся у лица.

Срок ожидания оплачен.
Тут каждый, что ни говори,
по жажде правды равнозначен
твердыне Храма-на-Крови.

По перекличке русских судеб,
по знамени над блок-постом…
Мы ничего не позабудем
из ночи…
…перед
…Рождеством.

Как уголь чистит белых лошадей,
так теменью сугробы намывает.
Ты этой белизною завладей!
Присвой её путём, что огибает
домишек поднебесные горбы,
пригревшие попадавшие звёзды!
Расходятся окольные столбы,
обещанные выстуженным вёрстам.
Вот-вот навстречу вспыхнет огонёк
халупы, где смотритель станционный
раздует самоваристый чаёк
и разговорчик одухотворённый.
И примется потрескивать в печи
янтарь слезы зарубленной осины.
Чудак-старик! Захочешь огорчить, —
он будет улыбаться, что есть силы,
перечить долгим кашлем небылиц,
косясь на употелое окошко,
в котором пляшут призраки возниц,
протаптывая лунные дорожки.
Счастливый сон, из тех, что рождены
на самом звучном вздохе обрываться!

Стоит зима. И пятый год войны.
И хлопья закопчённые толпятся
(провидя причитания родни,
сплочённой у могильного обрыва),
как будто их оставили одних
в защитниках небесного призыва.
Да в поле, повидавшем чужаков
за сотни лет до нынешней осады,
Архангел Пушкин к подвигу готов,
с весёлой обречённостью солдата.

Смерть запасается жизнью по самое не балуй…
Жадность сгубила фраера – не её!
Смерти нужна передышка… Сегодня не атакуй!
И завтра сиди, считая по осени вороньё.

Два дня и две ночи вот этот влачи окоп,
что недавно служил надёжей неврастенику с той стороны.
Ухмыльнись, мол, чётными могут быть капли цветов на гроб
в истории человечества и в обиходе войны.

Здесь враг вчера трескал тушёнку с прадедова ножа.
У твоего был такой же в точности – злая трофейная сталь.
А сегодня пропащей дурою бликует врага душа.
И ты заедаешь тушёнкой слезливое слово «жаль!»

Два дня и две ночи не будет тебе беды,
кроме одной перестрелки и мороси затяжной.
Смерти нужна увольнительная наградою за труды,
за то, что ударно пополнила список свой послужной.

И ты, балагур, напоследок все нервы в себе задрай.
Какой-никакой, а Тёркин (по линии родовой).
Советский поэт Твардовский с похожим освоил край,
который на небо выше, чем нынешний адрес твой.

Два дня и две ночи… Нежданная сказка-блиц!
Иная реальность сгущаясь рябиновый давит сок.
Земное креплёное пойло – отрава для райских птиц,
а нашим шальным – возможность разнашивать голосок.

Смерть запасается жизнью, как перед спячкой зверь.
Будет во сне по косточкам разбирать.
Лучше её не трогать, не окликать, поверь!
Может, на время забудет, как тебя величать…

Успеть бы погулять-довоевать
в последний день мальчишеской свободы!
Я вижу, как заботливая мать
в планшет отцовский прячет бутерброды.
Я думаю, что скоро будет бой,
а внук соседский – ябеда-отличник,
окажется с разбитою губой,
как диверсант, захваченный с поличным.
А после… Задушевный разговор.
И дружбы фляга с крепкой родниковой
под клятву в том, что с этих самых пор
о тайне неприятельства – ни слова.
Каникулы – нехитрая игра,
весёлая, как свист на голубятне.
Мы выдавали счастье на-гора
и на рубашках солнечные пятна.
А после будут школа и дожди,
и хрусткий снег, и вербочки для Пасхи.
А после…
Стоп!
Былое, подожди!
Чем дальше, тем опасней без опаски.
Нельзя тебе на взлётную тропу!
Здесь нас таких – потомственная стая.
Здесь черти лето видели в гробу!
И летних поимённо выбивая,
надеялись на обморочность вдов…
На перепалки некогда сплочённых…
На немоту выносливых дворов,
вмещавших добровольцев отягчённых
смертельной ношей…
Помнится, отцы
наследников сажали на загривки,
а нынче взгромоздили сорванцы
своих взрослений ратные обрывки
на плечи остающихся в живых
по контурам спасительной Державы.
Несите нас, уже вневременных,
«Донецким морем» райской переправы!

Тому бывает проще,
кто ростом невысок.
Разбужен в тихой роще
свинцовый голосок.
Надламывают ветки
осколки-шатуны.
Твердит незримо меткий
пословицы войны.
На этой судной точке
сегодня горячо:
несметные цветочки
редеют за плечом.
А твой окоп – кусточек,
с таким не пропадёшь!
А ты ему – сыночек,
не первый из алёш,
не первый из иванов,
не первый из данил…
Прицельно дул на раны
архангел Михаил,
чтоб ты, слабея даже,
хрипел «Христос Воскрес!»
…Ругнулся суржик вражий,
и махом вышел весь.
Архангел чиркнул спичкой,
не грех перекурить:
солдатик-невеличка
успеет вечно жить.
Помятой папироски
резервный табачок,
что солнечные блёстки,
попавшие в сачок.
А ты душой ребёнок,
двухсотый из двухсот…
И жаворонок звонок
на клиросе высот!