Елена Поддубская - Конспекты на дорогах к пьедесталу. Книга 2: Колхоз. Часть 2

– Да пошёл ты, – снова ответил десятиборец, ревниво убирая тарелку подальше. Отвечать что-то приличное, на голодный желудок и с ногтями, под которыми прочно засела грязь, Шумкин не мог. Час назад он согласился со словами Стаса Доброва о том, что колхоз – это унизительное рабство. Труд молодёжи, как класса, неспособного ответить протестом на подобное насилие, использовался руководством страны беспощадно и беспринципно.

– Ну на хрена, на хрена сажать столько всего, что самим не собрать? – то и дело повторял Шумкин вопрос, уже заданный когда-то куратором их элитной группы Бережным. – Или нет в стране тунеядцев, которых необходимо заставлять работать? Или заключённых? – В паре с другом и тоже десятиборцем Галицким они носили мешки от грядок до центральной аллеи. Второй парой на погрузке были в это утро Стальнов и Кирьянов. Юра слушал стоны Шумкина молча и не без удивления. Безусловно, были в стране заключённые. Но как можно оставить их в чистом поле? Разбегутся, никакого караула не хватит. А тунеядцев сюда загонять и вовсе глупо: работать не будут, факт, а кормить-то их нужно. Этого, похоже, Шумкин не понимал. Сделав паузу, чтобы дать отдых рукам, он продолжил, пыхтя и чертыхаясь:

– И вообще, зачем уничтожили частного предпринимателя? Смотришь фильмы про ту жизнь, – Миша мотнул головой далеко в сторону, и Юра сразу понял, о какой эпохе идёт речь, – и душа радуется: тут магазинчик молочной продукции, тут – мясной и колбасной. Лавки со сладостями. Лабазы мучные, зерновые. Склады кожевенные, текстильные, дровяные. Приходи, покупай… Так, ставь эту тяжесть! – приказал Шумкин, опуская очередной мешок на землю. Растирая спину, он уставился на бескрайнее, до самого горизонта, поле и принялся рассказывать, словно видит то, о чём говорит: – Какие были ярмарки, какие базары! На любой вкус, любой кошелек. Кому всё это помешало? Ведь народ страну кормил. Империя была! Царь! А теперь что? Страна без царя во главе и полный раскарандаш, как любит говорить известная всем персона. – Шумкин сморщился: ладить с дежурной общежития Анной Леонидовной, слова которой он сейчас вспомнил, получалось у него не всегда.

Стальнов и Кирьянов, подтащив мешок к телеге, с опаской поглядели по сторонам: будь рядом комсорг Костин, он такие разговоры о ситуации в стране пресёк бы на корню. А они молча слушали и думали: от усталости так Шумкин говорит или же в принципе не согласен с происходящим? Миша, уверенный, что его понимают как нужно, продолжал:

– Дожились и достроились до того, что крысы в любом магазине с голоду дохнут. Достался тебе рогалик за пять копеек – уже счастье. А я, может, за пирогом с гусиной печёнкой пришёл. А его нет. Уже семьдесят лет как нет в производстве! Как революцию свершили, так пироги с гусиной печёнкой закончились. Гуси перевелись? Нет. Просто не хотят морочиться с ассортиментом. Главное – чтобы «кирпич» за двадцать четыре копейки лежал. Этого добивались? Чтобы народ радовался малому и не думал о большем?

Вопрос был столь неожиданным, что даже Галицкий, спокойно переносивший ворчание, крякнул:

– Развезло тебя, однако, Миха. Рассуждаешь как купчишка.

– И зачем тебе этот пирог с печёнкой понадобился? Не хлебом единым жив человек, – хмуро пошутил Стальнов, пробуя упредить дальнейшие рассуждения подобного рода. «Провокация ведь. Чистой воды троцкизм, – подумал Володя. В учебниках по истории партии чётко было прописано, что линия коммунистов – единственно правильная и не терпящая никаких либералов или демократов, разночинцев или народников. – Сам погорит и нас под монастырь подведёт. Философ…» – рассердился спринтер и кивнул Кирьянову на мешок, предлагая не слушать несознательную пока молодёжь. Хоть и далеко было их поколение от времен ссылок и репрессий, вряд ли кто из них рискнул бы вот так прилюдно выражать мнение, отличное от общепринятого. А потому молчал в тряпочку, даже если и согласен был с такими вот заявлениями. И всё же Кирьянов не удержался и заметил:

– А «кирпичик» за двадцать четыре копейки, замечу тебе, Миха, сделан из пшеничной муки высшего качества, и любому по карману, чтобы наесться досыта. Потому в стране нашей нет голодающих людей, как во многих капиталистических державах, – Толик-старший снял очки, чтобы протереть. Разговор будил в нём дух спорщика и оппозиционера, каким бегун-средневик был по натуре. Галицкий протянул Шумкину верёвку:

– У нас, Миха, страна Советов и коллективное хозяйство. Разве ты забыл? Шумкин затянул веревку на мешке так, что она затрещала:

– Ничего я не забыл. Но только кто сказал, что общее лучше частного? – политэкономию первокурсник пока не изучал и не знал, что разговоры на подобную тему вполне могут быть признаны крамольными. А потому продолжал, распрямившись и глядя на ребят без страха: – Вот ты меня, Юрок, купчишкой обозвал. А я и есть потомок купца. И если я ещё пока не дорос до того, чтобы иметь право купить то, что душе хочется, то почему до этого не дожил мой дед? Он всю войну прошёл, всю жизнь трудился, а, умирая, не смог молочного киселя поесть – крахмала в магазине не нашлось. И это ты считаешь достойным концом? – глаза юноши увлажнились, губы затряслись. Ещё немного, и его совсем развезло бы – любимый дед умер совсем недавно. Галицкий подошёл и по-дружески сжал плечо товарища. Миша шмыгнул носом, но распускаться не стал. Только упёрся в мешок твёрдым взглядом да скулы сжал так, что красные редкие прыщи на его лице побелели. А голос и вовсе заледенел: – Мой прадед до революции имел пекарню, магазин и мельницу. Сам жил и другим жить давал. Неплохо жил, должен вам сказать, судя по немногим сохранившимся семейным фотографиям. Усадебку имел. Земельные наделы. Бережно относился к муке и хлебу. А всё почему? Потому что если он был уверен, что за день у него купят только сто пряников с имбирём, то он выпекал именно сто, а не сто десять. И то же про сайки с маком или кулебяку и расстегаи. А тут что? Вредительство, вот что я вам скажу. – Вспомнив про выпечку, Шумкин почувствовал, как урчит в животе, и сморщился. До обеда оставалось недолго. Вот только ждать эти самые последние минуты было труднее всего. К тому же Горобова, подающая команду обедать, исчезла в бараке с ректором, забыв про них. Поэтому Миша выдохнул с неприязнью, сложив руки на диафрагме: – Издевательство – вот что такое ваш колхоз.

– Договоришься сейчас, Миха, – предупредил Галицкий, толкнув парня в бок и заставляя замолчать. И тут же увидел одобрительный кивок Стальнова и сжатые до предела губы Кирьянова.

– Услышит твои слова кое-кто, и не то что зачёт по истории КПСС не получишь, а вообще можешь вылететь и из института, и из комсомола. Толик оглянулся. Заметив одинокую, сложенную пополам фигуру парторга на краю поля, Галицкий выдохнул воздух широкой струёй – в морозном воздухе она окутала Шумкина, как пар локомотива.