Гайк Октемберян - Война с НИЧТО. Эта война начинается в детстве и продолжается всю жизнь

Когда те, кто стал курсантами, постепенно стали понемногу осваиваться на новом месте и НАУЧИЛИСЬминуту за минутой отвоёвывать то свободное время, которого их старались ПРЕДЕЛЬНОлишить, то ими стало не так ЛЕГКОуправлять в этой какой-то чересчур ПРАВИЛЬНОЙ УЧЕБНОЙчасти. В этой части НИКТО стал лучше понимать, что за одним злом может скрывается большее, что какое зло могло скрываться за тем злом, которое было направлено со стороны параллельных классов на тот класс, в котором ОН УЧИЛСЯв школе. После поступавших сначала обещаний ЕГО «морально УНИЧТОЖИТЬ» с помощью постоянных насмешек и едких замечаний по каждому поводу и без повода на каждом шагу ЕМУ всё-таки стали грозить применением силы. И ЕМУ пришлось без лишних свидетелей самому постараться у желавших превратить ЕГО в какую-то МИШЕНЬотбить всякое желание нацеливаться на НЕГО. Когда миновали шесть месяцев зимнего полугодия, ОТУЧИВШИХСЯопять стали группами увозить из этой УЧЕБНОЙчасти. И ДЕЛАЛОСЬэто так, чтобы убывавшие не встречались с начавшими прибывать туда. НИКТО случайно услышал как командир их роты, объяснял происходившее: «…чтобы не испортили». Как это «чтобы не испортили»? Чем это можно испортить? Передать что-то из своего опыта?

Из ленинградского военного ОКРУГАНИКТО попал в душанбинскую бригаду войск противовоздушной обороны. А в Душанбе ОН узнал о том, что куда ЕГО, на какую «точку», отправят ДАЛЬШЕ. «Точкой» оказался ОТДЕЛЬНЫЙ радиолокационный батальон в городе Керки, расположенный на берегу очень широкой реки Амударья. ПЕРВОЕ же утро в этом батальоне оказалось ПРАВИЛЬНЫМдля НИКТО. «Батальон, подъём!!» – прокричал дневальный, но мало кто из тех, кто лежал на кроватях, даже пошевелился. Стало ясно, что там уже так отвоёвывали своё время. Дневальный продолжал выкрикивать команду «подъём» ДВА– три раза в минуту. Кое-кто стал вставать и одеваться под настойчиво ПОВТОРЯВШУЮСЯкоманду. И НИКТО решил, что лучше встать и одеться. Потом ОН сел на стул в ожидании того, что будет ДАЛЬШЕ. ОН не собирался ОПЕРЕЖАТЬ событий. Он решил, что лучше будет следовать за теми, кто уже находился в этой части, а НЕ ОПЕРЕЖАТЬ их. «Батальон, выходи строиться!» – стал кричать дневальный. Выходившие из казармы стали скапливаться перед узким дверным проходом, стоя один за одним в одной большой гусенице, которая выходили наружу. И все те четверо прибывших накануне вечером вышли в самом хвосте этой гусеницы, вышли самыми последними и встали в строй. Какой-то лейтенант, дежурный по части, из четырех незнакомых ему лиц вывел из строя троих и объявил, что они не встали по «подъёму». Черноволосого кавказца он решил оставить в покое. А троих он отправил в разные места на уборку в наказание за совершённое ими. НИКТО отправился убирать клуб, который, как оказалось, уже был убран и его не нужно было убирать. Но ОН напрасно понадеялся на то, что назначенное наказание как снимало уже обвинение за то, за что последовало это наказание. И совсем скоро ЕМУ стало ясно, что обвинения там могут изобретаться, что там ВПОЛНЕ могут не только наказывать за что-то ДВАЖДЫ, но и ДЕЛАТЬэто наказание постоянным. Тот лейтенант на очередном построении, на разводе, доложил, что трое не встали по «подъёму», и ни один из майоров и капитанов даже не засомневался в том, что те, кого они ВПЕРВЫЕ увидели, в наглости посмели превзойти остальных в ПЕРВОЕ же утро. Все ДЕЛАЛИвид, что всё шло ПРАВИЛЬНО. И никто из этих троих даже и не пытался что-то объяснять, как-то оправдываться, потому что им уже стало ясно, что им придётся говорить как на другом языке, и НИЧЕГОне будет услышано, что говорить нужно только на ПРАВИЛЬНОМ языке. Им стало ясно, что их в ПЕРВОЕ же утро в этом батальоне принялись ИЗНИЧТОЖАТЬ.

В солдатской столовой находилось четыре десятиместных стола. Каждый «призыв» садился ОТДЕЛЬНОза свой стол. Полгода ОТДЕЛЯЛОодин «призыв» от другого и ставило как на одну ступеньку выше другой. Из четырёх ступенек НИКТО ТЯНУЛАсамая последняя, с которой словно оставалось СДЕЛАТЬодин шаг прочь оттуда. «Дембеля» были ближе всех к тому, чтобы вернуться домой, и НИКТО садился с ними. Самыми несчастными выглядели «духи». Они и в самом ДЕЛЕбыли какими-то тихими, бесшумными, с бескровными лицами и с погасшими глазами. Так велик был в этих «духах» отлив жизни, что они казались блёклыми и потускневшими. Их в основном и «припахивали». «Дембелям», отслужившим ДВАгода, и «дедам», отслужившим только полтора года, «не положено» было убирать посуду со столов, за которыми они ели. Убирать за ними должен был кто-то из «духов» или «черпаков». «Дембель» или «дед» только поворачивал голову в сторону стола, за которым сидели «духи», или, в крайнем случае, в сторону стола, за которым сидели «черпаки», отслужившие всего лишь год, выбирая кого-нибудь крайнего, подзывал и требовал :«А ну-ка…» Оказавшийся крайним сразу всё понимал и убирал всё, что было нужно. Получалось так, что и НИКТО должен был ПОКАЗЫВАТЬсебя «припахивающим» или же самому начать убирать посуду со стола за других и, значит, ПОКАЗАТЬ себя каким-то НИЧТОЖЕСТВОМ. А ОН как и не собирался ДЕЛАТЬни того, ни другого. Из-за всё тех же опасений что-то самому нарушить ОН не мог заставить себя подчиниться этим ПРАВИЛАМ. Один ЕГО земляк из ЕГО же «призыва» решил исправить такое положение ДЕЛи после обеда стал УЧИТЬНИКТО :«Слушай!…Вот, ты садишься за стол с „дембелями“…Они своё уже отслужили. Они почти „гражданские люди“. Тебе служить! И ты должен „припахивать“, а не они. Ты ни разу не заставил убрать посуду. Всегда кто-то из них это ДЕЛАЕТ. А им скоро домой уезжать. Им сейчас нельзя „залетать“. „Припахивай“! Или ты сам хочешь убирать посуду? Если не собираешься убирать сам, то, значит, должен заставлять ДЕЛАТЬэто других. То, как ты поступаешь, нехорошо. Ты нехорошо ДЕЛАЕШЬ. „Припахивай“!!» Всё сказанное земляком выглядело ПРАВИЛЬНЫМ. НИКТО так и не смог себя пересилить и отдать себя в подчинение этим ПРАВИЛАМ. Но принимавших все эти ПРАВИЛА, следовавших ИМ, было ВПОЛНЕ достаточно для того, чтобы ОНИи без НИКТО продолжали действовать. Случалось и так, что «припахивать» было некого, и, уходя из столовой, «дембеля» оставляли посуду неубранной. Тогда только наряду по столовой приходилось её убирать. Несколько раз старшина замечал неубранную посуду, и в наказание за это НИКТО вместе с «дембелями» приходилось заниматься строевой подготовкой на плацу. Старшина, чтобы бороться с «дедовщиной», часто оставался в столовой до самого окончания «приёма пищи». Когда «духи» и «черпаки» в присутствии самого старшины убрали свои столы и вышли строиться, «припахивать» было уже некого. «Деды», «дембеля» и НИКТО продолжали сидеть за своими столами и не могли из столовой до тех пор, пока посуда не будет убрана. Старшина всё настойчивее начинал требовать, чтобы посуда была убрана. Такое сидение за ДВУМЯстолами уже явно начинало ЗАТЯГИВАТЬСЯи не могло обещать НИЧЕГОхорошего. «Как же они выйдут из такого положения?» – думал НИКТО. «Я уберу только свою посуду!» – решительно заявил один «дембель», вставая из-за стола, забирая с собой только свою миску, свою ложку, свою кружку, чтобы отнести всё это к окошку в посудомойку. Все остальные последовали его примеру. Каждый убрал за собой только свою посуду. Когда «дембеля» уехали, НИКТО пересел к «дедам», к тем, кто ближе остальных находился к тому времени, когда и ЕМУ можно будет убраться оттуда. Из-за своих способностей к рисованию НИКТО оказался в распоряжении замполита батальона. И когда этот «товарищ капитан» спрашивал :« СДЕЛАЛ?», НИКТО приходилось каждый раз отвечать :«нет». Когда тот спрашивал :«Почему?», то получал один и тот же ответ :«Я в наряде был». Эти вопросы и всё те же ответы на них продолжали ПОВТОРЯТЬСЯдаже тогда, когда «товарищ капитан» стал освобождать НИКТО от наряда. В наряд НИКТО заступал в шесть часов вечера, а капитан узнавал об этом на следующее утро и «освобождал» ЕГО от наряда где-то в обед, где-то около ДВУХчасов дня. А в шесть часов вечера НИКТО опять оказывался в наряде. ОН не вылезал из нарядов. Наряд по роте только назывался «суточным», потому что, на самом ДЕЛЕ, было как каким-то ПРАВИЛОМоставлять тех, кто в нём оказался, на ВТОРЫЕсутки. Когда НИКТО оказался в армии, то ОН с самого начала почувствовал себя таким угнетённым, словно всё это время толщиной в ДВАгода как придавила ЕГО. Когда же ОН попадал в «суточный» наряд по роте, то этот гнёт сразу как УДВАИВАЛСЯ. В наряде ОН чувствовал оказавшимся в меньшей клетке, которая находилась внутри большей. ОН чувствовал себя как с ДВАЖДЫзапертой душой и чувствовал себя большей МИШЕНЬЮдля придирчивых глаз. Несмотря на то, что весь наряд по роте каждый раз оставляли на ВТОРЫЕсутки, НИКТО, когда в очередной раз попадал в наряд, продолжал надеяться на то, что на этот раз, может быть, всё обойдёться одними сутками. Когда до окончания наряда оставалось три-четыре часа, эта надежда ещё жила. Но каждый раз к этому времени старшина начинал с какой-то НЕПОНЯТНОЙнастойчивостью убивать её. Сразу убить её у него не получалось. Убийство каждый раз начинало мучительно ЗАТЯГИВАТЬСЯ. Просто невыносимо было смотреть на то, как старшина, задавшись всё той же целью – оставить наряд на ВТОРЫЕсутки, начинал опять ходить там, где уже проходил так, как будто что-то потерял и никак не мог найти. Было заметно то, что как тяжело становилось ему в его поисках и то, что он испытывал какое-то ОБЛЕГЧЕНИЕ, когда, наконец-то, находил какую-нибудь подходящую соринку, брошенную, может быть, кем-то минуту назад. С РАСТЯНУТОЙулыбкой он подзывал к себе и ПОКАЗЫВАЛна неё. Его лицо светилось от такой радости, что ему всё же удалось найти подходящее пятно для всего наряда. Когда он снова начинал убивать эту надежду, когда ему нужно было оставить наряд на третьи сутки, это становилось невыносимо. Для тех же, кто оказывался в наряде по столовой, для этого старшины было уже совершенно излишним искать какое-нибудь пятно. В наряде по столовой можно было остаться и на четверо суток, и на ЦЕЛУЮ неделю, и на ДВЕнедели. НИКТО был родом из Армении, и поддержка ЕГО земляков помогала ЕМУ держаться. ОН просто удивлялся тому, как всё приходилось выдерживать «духам», у которых земляки были похожи на тех, кто больше думал о сохранности собственной шкуры. На них было просто больно смотреть. Бледные, какие-то сгорбленные, они гнулись как надломленные, постоянно одни и те же с утра до вечера где-то что-то мыли, чистили, подметали и за себя, и за «дедов». И каждый из них не мог не нести в себе всё росший и росший страшный груз озлобленности. И что им помогало держаться? Надежда дождаться следующий призыв, на который можно будет всё разом сбросить с такой силой накопившейся злобы, что мало кто сумеет против неё устоять. «Деды», на которых старались сваливать все обвинения в «дедовщине», не трогали НИКТО и поэтому оставалось не заслонённым от НЕГО то, что от кого она, на самом ДЕЛЕ, исходила. «Деды» просто НАУЧИЛИСЬ ОБЛЕГЧАТЬсебе жизнь, просто ПОВТОРЯЯто, что ДЕЛАЛИпрапорщики, старшина, лейтенанты, капитаны и так далее, и ПОКАЗЫВАЛИсебя такими же.