Модест Казус - 365. Сказки антарктических писателей

Он родился под злобный гнет темных сил, родился под вой враждебных вихрей, родился в парче, родился в ноябре.

Он ложился костями в русло Беломорско-Балтийского канала имени семинариста, изгнанного за неявку на экзамен, ложился костями в байкало-амурский грунт, ложился костями в тоннели московского метро.

Он лежал и мёрз в камере следственного изолятора, лежал и мёрз под ногами уходящих по этапу, лежал и мёрз, кутаясь в колючую проволоку, лежал и мёрз ни за что, ни про что.

Он кидался животом на амбразуру, лез с гранатами под танки, таранил самолёты, гнил в концентрационных лагерях, а после был посажен в тюрьму за то, что не сгнил.

Он бороздой вспарывал сибирские равнины, вспарывал чернозем, вспарывал ракетой космос и возвращался, сгорая в стратосфере.

Он хоронил детей на горных перевалах Гиндукуша, хоронил детей у реки Припять, хоронил детей в больницах и школах.

Он верил продавщицам в продуктовых магазинах, верил дикторам на телевидении, верил будущим олигархам.

Он собирал окурки, собирал пустые бутылки, собирал жестяные банки, собирал обрывки рекламных листовок с подоконников.

А умер он от холода, голода и тоски в пустой квартире с протекающим потолком и щелями в стенах.

А румяный чиновник в кабинете выписал ему посмертный орден.

А внуки орден тот продали скупой немчуре из Берлина.

И скупая немчура взошла на трап самолёта, стирая с подошв своих грязь.

Сего тринадцатого января текущего шестьдесят пятого года, в половине первого пополудни, Фёдор Михайлович Достоевский, непутёвый брат известного русского журналиста, коего за крамолы оченно не любили в тайной канцелярии, прознав вдруг об том, что в Пассаж привезли зверей заморских и кажут люду зажиточному за их зажитки, вышел из дому, кликнул ваньку и помчался, звеня и подпрыгивая по мостовой, глядеть на тех зверей, стало быть, так вот и так. По причинам нам не совсем понятным, а по чести будет сказать – совершенно непонятным, хотя и вполне вероятным, впрочем, судить об том читателю, коего угораздит об том судить, встретил вдруг Фёдора Михайловича у ворот Пассажа задиристый усач в красном мундире и как бы хлыстом в одной руке, а в другой руке без как бы хлыста, потому как как бы хлыстов было не более одной штуки, встретил, значит, и подхватив под локоток, в зверинец уволок, приняв по скудомию, коим страдал сызмальства, будучи покусан дворовою собакою, за купца некой гильдии из Твер-ой губернии, где, ежели верить тамошнему бурмистру, один помешанный помещик в околоточном кабаке поставил стол с рулеткою, до которой я, признаюсь вам, охоч – ставлю копеечку, а беру алтын, а бывало, без портков уходил. Повели Фёдора Михайловича помеж клетиц, диковинных зверей показывают, хлыстами в неповоротливые туши тычут, дабы те ерзали на потребу зевакам по дощатому с прорехами полу, посыпанному как бы песком, но не песком, а как бы песком, а может и мелом, коим крупье доски маркирует.

– А что это за звер сидит? – спросил вдруг Эф Эм, глядя на зелёное бревно, неподвижное, аки бревно, совершенно, крестясь украдкою, что твоя петербуржская старушка у Чёрной речки на мятежном льду кронштадтском

– Сей звер, барин, коркордил! – отвечал ему красномундирный усач, поправив норовивший сползти под брюхо ремень. – Он может без разбору слопать хоть графа, хоть мужика.

– И православного съесть может? – удивился вдруг Эф Эм, вытянув из правого кармана штанов псалтирь и перепрятав оный в левый карман сюртука

– Так то ж звер! – надул щёки усач, свистяще махнув хлыстом, и добавил, – Тварь же ж неразумная…

Стушевался вдруг Эф Эм, попятился речным раком, да и кинулся прочь бежать бегом до самой Божедомки, дабы написать о страшном живоглоте рассказ, а после отнести сей рассказ брату в журнал и получить грош, а грош прокутить в кабаке с рулетками, но из уважения к уважительно относящимся к писателю господам, скажем, что на грош были куплены пельмени и съедены без единого остатку четырнадцатого января текущего шестьдесят пятого года, в половине первого пополудни, в некой харчевне, о местоположении которой заведомо умолчим.

Показали мне, друзья, одного рябого типа. Показали и говорят, дескать, человек сей ненадёжен, неблагонадёжен и пропащ.

– Куда ж он пропащ? – спросил я, разгрызая орех ёлочным щелкуном.

И порассказали мне тогда истории – одна другой хлеще.

Один раз сей тип устроил непотребную спектаклю на проспекте, вырядился павлином и вертелся под ногами добропорядочных граждан. Граждане шарахались, а ведь средь них cлучаются, знаете ли, грудные женщины и беременные дети!

Другой раз высыпал на голову килограмм жмыха, поправ известный добропорядочным гражданам закон, запрещающий маячить в присутственных местах лицом в пачкающей одежде.

– А вот скажите мне, пожалуйста, – остановил я рассказчиков. – Чем вообще занимается тип сей?

– О! Тип сей ввиду вопиющей необразованности прочищает канализационные трубы.

– А если бы не прочищал? Интересно, куда бы в противном случае делись ваши образованные говны? – спросил я каверзно и, не дождавшись ответов, заключил, – Что же касается рябого типа, так будь он хоть пёс, лишь бы яйца нёс.

Когда-то я был весёлым и беззаботным мальчуганом, лепил в песочнице куличи и бегал босой за стрекозой. Так и бегал, пока не пришёл Умный и не сказал:

– Не к лицу Вам, мальчик, такое поведение. Вам следует исправляться и взрослеть, а то умрёте весёлым и беззаботным. А для взрослений требуются деньги. А для денег – кошель.

Послушался я Умного, вознамерился стать взрослым и купил кошель. В кошеле стали появляться разные деньги, а сам я превратился из весёлого и беззаботного мальчугана в хмурого мужчину с кошелём. С утра до ночи я только и думал об том, где и как приобрести столешницу, кастрюлю и кондиционер таким образом, чтобы хватило на гарнитур. Когда же клал в кошель ещё больше денег, то с гарнитура оставалась сдача, и нужно было думать, на что потратить её. Я думал, думал, думал. И мрачнел с каждым днём, подобно марлевому ситечку, сквозь которое процеживают черничный компот. А кошель обжигал карманы, разгоряченно шепча:

– Купи коврик! Купи тахту! Купи комод!

И тут я, раскрыв причину своей хандры, швырнул кошель в форточку.

И снова мне стало весело и беззаботно. Снова я запрыгал по лужам и затявкал собакой из-под лавок, пугая старушек. И ничто не могло усугубить мою экзистенцию, если бы опять не пришёл Умный и не сказал: