Александр Брюховецкий - Без лица. Рассказы

В то время конюшня была почти пуста за исключением одной жалкой на вид доходяги. Где-то в глубине помещения испускал желтоватый свет фонарь, а мои глаза, лишившись тугой повязки, уже стали различать все формы таящиеся во мраке. Смутно, но различать, а здесь, в шахте, этого было достаточно, чтобы не повредить свои члены об острые выступы породы. Эту доходягу звали Быструха. Правда её давно так не называли, больше сукой и тварью, как она мне поведала.

У неё был жалкий вид: кожа обвисла, местами была в струпьях и язвах, на суставах глубокие кровавые трещины, нижняя её губа была отвисшая и дрожащая, копыта обломаны… А в её глаза было страшно смотреть – столько в них было физической муки и душевной печали!.. Точнее сказать – в её глаз, а не глаза, потому как другой был вытекший. Я был потрясен её состоянием! Но она особо не жаловалась на судьбу, говорила: привыкла. Она стояла здесь в ожидании подъема на свет божий – слышала от коногонов: «Пора эту клячу на поверхность, не выдержит долго». И сердце Быструхи от услышанного, наполнялось тихой щемящей радостью. Она говорила и говорила мне о том, как снова окажется на любимом лугу под благодатным солнцем и будет щипать молодую траву. Она тоже обнюхивала меня, раздувая ноздри и говорила, что я пахну солнцем… пока… и что вскоре я буду такой, как все. Шахта уничтожит меня, не даст дожить до отпущенного природой срока. А я полагал тогда, что этой доходяге все двадцать лет, а ей, ты не поверишь, было всего десять! Лошади не могут жить под землёй долго, разве что крысы… а они, так и шныряют под ногами в поисках пропитания, не зря каждая лошадь носит мешочек с овсом на собственной шее…

Эх, как же хорошо на поверхности, где нет этих вездесущих тварей! Я сегодня целый день просидел на этом камне, и никто меня не побеспокоил. Сижу, греясь на солнце. Я, конечно же, не вижу, как и все поднятые лошади с подземных лабиринтов, но ощущаю каждый лучик солнечного света, даже последний уходящий. Чувствую: вечереет, а после наступит ночь, возможно холодная, но я знаю, уверен, завтра вновь будет рассвет, и вновь я буду обогрет солнцем. А в бесконечных сырых узких штреках рассвет никогда не наступал, так же, как и для бедной Быструхи, хотя и был обещан.

Да, её так и не подняли на поверхность. За нами вскоре пришли двое и вывели в разные направления. Быструху на работу, а меня на учебу в свободном штреке.

Я легко поддавался нехитрой науке. Моё чутьё подсказывало – в этих подземных казематах по-другому себя вести нельзя. Я мог и воспротивиться, вырвавши уздечку из ненавистных рук приставленного ко мне коногона, пахнущего хреновухой и табаком, и вернуться в конюшню. А что бы я делал дальше? Меня бы вновь заарканили и процессу не было бы конца, да к тому же получал бы дополнительную порцию батога по спине и морде. «Прими вправо! Прими влево! Крути! Пошла шагом! Примись!» – всё это пришлось осваивать, и я оказался на редкость способным учеником, как я потом слышал от этого человека. Он бахвалился остальным при встрече, какая я умная и к тому же ещё и сильная коняга, все, все потом узнали, что я стал рекордсменом в этой шахте, таская по семь, восемь вагонеток с углем. Лучше бы я не показывал этой возможности!.. Ах, да, я чуть не забыл о судьбе моей первой знакомой, моей Быструхе, к которой я проникся смешанным чувством уважения и жалости…

Я видел её в рядом находящемся штреке, когда я проходил курсы свой будущей квалификации: она тянула всего три вагонетки, но и этого ей было достаточно, чтобы основательно выбиться из сил. Коногон хлестал её бичом, матерно при этом, ругаясь, а она, подгибая колени, буквально валилась на брюхо, вытягивая вперед своё тело. Коногона звали Петр. Кудякин Петр – запомни это имя. Он был самый известный своей жестокостью к нам, лошадям. Меня тоже с ним судьба свела, но это было потом, гораздо позже. А в этот момент мне так хотелось влепить в его мерзкую тщедушную фигуру своим крепким копытом!.. Вскоре я увидел бездыханное тело Быструхи, брошенное в спасательной на случай обвала нише. Потом, конечно же, её труп был поднят на поверхность, на солнце… Она могла остаться живой, но Кудякин тогда решил выжать из неё последнее – план нужно было перевыполнить… денег больше… бригадир требовал. Мне рассказывали очевидцы – он тянул её за язык в узком и низком откаточном штреке… веревку привязал к языку и тащил, причиняя невыносимую ей боль и страдание, а она, упав на колени, тащила вагонетки… вот сердце и не выдержало… а ведь и у лошади есть сердце. Ты меня слышишь?! Как жаль, что многие люди его не имеют!

Что было дальше? А дальше было всё одно и то же. Я перестал мыслить категорией времени суток. Где утро, вечер ли, не имели уже значения – была только ночь, вечная ночь. Я уже не пахнул солнцем, и на меня уже так не обращали внимания мои собратья, я был, как все. Я дышал угольной пылью, и моя кожа впитывала этот гнетущий подземный смрад. Единственное место, где можно было вдохнуть нечто свойственное лошадиному роду, это стойло, где пахло опревшей соломой и нашими жизненными отходами. Но там надолго никто не оставался и редкие беседы со случайным трудягой, привязанным по причине физической усталости, наводили только на грустные размышления. Отсюда выхода не было.

Впрочем – выход был, но для этого нужно было основательно состариться, или заболеть и быть совершенно непригодным для дальнейшей работы. Я же, по своей молодости и глупости, выкладывался, как только мог. Мне достался неплохой по характеру коногон Вася – не хлестал особо. Правда, мне не пришлось с ним долго сотрудничать, ко мне приставили другого коногона. И кого ты думаешь? Ни за что не догадаешься! Это был Алексей! Мой Алексей! А я его издалека почувствовал, и радости моей не было предела! Хотя ему и нельзя было спускаться в шахту, но он настойчиво сюда просился ради меня и ему, в конце концов, не отказали. У него были слабые легкие, и он постоянно кашлял, отхаркиваясь. Я не придавал этому особого значения: многие здесь кашляют, даже лошади.

Мы были передовиками, потому что я старался, понимая – Алексею нужен план, а в награду я получал его любовь и всё тот кусочек сахара из его теплых ладоней. Я даже борщ ел с ним вместе. Ты слышал когда-нибудь, чтобы лошадь ела борщ? В шахте будешь есть всё, что хоть чуть-чуть напоминает ту прошлую жизнь. Не знаю насколько та, другая жизнь, воплощалась именно в этом блюде, но остатки борща я доедал с превеликим удовольствием, кивая в знак благодарности головой и кладя её на плечи моему любимому хозяину.

Люди трудились ради денег. Мне всегда это казалось странным и настолько, что до сих пор не могу понять смысла, так же, как и сами люди, придумавшие этот, пусть и оригинальный, взаиморасчет за оказанные услуги. Я, в общем-то, соглашусь своими лошадиными мозгами: не придумано пока более совершенного взаимоотношения между людьми, но причем здесь мы, лошади? Подчиняя нас своим мелочным интересам, пусть за этим и стоит выживание самого рода человеческого, вы этим самым губите всё живое на чудесной планете, где вволю хватает корма для всех, по крайней мере, для нас парнокопытных. Восседая горделиво на наших спинах, вы показываете своё превосходство перед остальными, а если ещё на породистом скакуне, то вашему бахвальству нет предела! Да, мы можем всё: пахать землю, таскать большие грузы, и многое, многое другое… только зачем же нас в шахты?.. И не капля никотина нас убивает, запомни, нас убивает жестокое обращение человека! И всё ради копейки! Ради копейки случаются страшные трагедии в шахтах – свадьбами называются. Сколько я друзей потерял из-за оплошности коногона или тормозного, сидящего сразу же за моим крупом на первой вагонетке. Задача тормозного вовремя погасить движение состава перед спуском к клети, а лошади отскочить по команде «Примись!». Но коногон, он та-а-к разгоняет лошадь!.. Скажешь для чего? А чтобы быстрее докатились вагонетки… копеек больше будет… разгрузили, подняли уголь на-гора а ты снова в забой уже пустой и быстрее, быстрее по узкому штреку, чтобы снова загрузиться… скорость она копейку прибавляет коногону и бригадиру. Я видел собственными глазами такие свадьбы. Недавно ушел Лебедь…