Александр Брюховецкий - Без лица. Рассказы

Я всегда слышал звуки сцепок, считая каждый, но почему-то груз не уменьшался. Натирая до крови постромками своё тело, я сетовал на свою слабость, и мне становилось страшно. Страшно, что меня покидают силы, и то, что больше никогда не увижу солнца. Я был ещё молод, но ощущал себя стариком: копыта разбухли от постоянной влаги под настилом рельс, и боль в суставах не давала покоя даже в часы короткой передышки. Без Алексея моя жизнь потеряла всякий смысл, но если бы меня спросили тогда, кого выберешь Алексея или солнце, то я бы выбрал последнее…

А ты пиши, пиши, и сильно не вникай в старческое брюзжание. Возможно, меня уже не будет, когда исчезнет последний луч солнца. А я его чувствую – он угасает, так же, как и моя никчемная жизнь. Единственное, что меня сейчас радует – это мой будущий портрет. Память – это самое лучшее, что остается после нас. Ты, пиши, пиши… Ах, я немного опять отвлекся… потерпи, немного осталось.

Так вот: я таскал, и таскал вагонетки, пока в очередной раз не упал на колени и долго не мог встать. Непонятно было, почему я так ослаб, но дело вовсе было не в этом… Кудякин, оказывается, обматывал тряпками колеса последних вагонеток, чтобы не так били на стыках рельс, и сцепки соединял настолько тихо, виртуозно, что я не слышал. Сколько вагонеток я таскал, не знаю. Я долгое время не мог прийти в себя, находясь на лечении в конюшне. Правда, это не было лечением, это был элементарный отдых. Старые коногоны поговаривали – меня отправят наверх – если лошадь падает на колени – гиблое дело. В душе я радовался… пусть больной и слепой, но на земле. Но странным образом я выздоровел. Молодость берёт своё. И вновь этот негодяй завладел мной…

Теперь, (казалось) он обращался со мной по-честному: я таскал всего пять, шесть вагонеток, но это было недолго – Петр вновь взялся за старое… и я выстроил свой коварный замысел, насколько мне позволяли мои лошадиные мозги и обустройство откаточных штреков.

Ненавистный мне Пётр часто забегал сбоку, чтобы подстегнуть, если вдруг покажется не свойственный мне размер шага, а я порой специально это проделывал, выверяя параметры его фигуры и расстояние до ближайшей крепи в виде деревянных толстых опор. В самых узких местах я старался идти, наклоняясь в сторону ближних бревен, как бы впритирку и нарочно замедляя шаг. Мне не жаль было Кудякина, мне было жаль себя. Я не хотел больше подчиняться ему. И однажды я всё-таки прижал его в узком месте, но неудачно – выскользнул он, зато мой бок сильно поранился об острый выступ породы, и потому на некоторое время пришлось отказаться от задуманного. Но мною был придуман другой план и он сработал…

Я практически не видел своего мучителя из-за огромных шор, но чувствовал его шаги и дыхание, даже когда он замахивался кнутом – знал, куда прилетит жгучая боль. И так, я выверял и выверял свои и его действия… и однажды понял – этот миг наступил!..

…В тот момент, когда я специально замедлил шаг на ровном месте, он, как и положено опытному коногону подбежал к первой вагонетке, выясняя причину столь медленного шага. И я, конечно же, не дал ему времени для принятия нужного решения. А решение у них, у коногонов, одно: видя нежелание лошади тащить состав, как положено, они обрушивали тут же свой гнев на наши спины. Я не дал Петру такой возможности! Я выразил ему свой протест!.. Я рассчитал свои действия!..

Крепкий удар задним копытом в голову ненавистного мне человека, был точным и убойным! Ты никогда не слышал хруст человеческого черепа? Хруст моих больных суставов покажется шепотом по сравнению с тем, что мне пришлось услышать! Но мне не было страшно! Я ликовал от такой удачи!.. Тот далеко улетел в глубину штрека, ударившись об гнилые крепи, после чего и случился обвал… Обвал частичный, именно в том месте, где и приземлился уже бездыханный Кудякин.

Я уцелел. Я торжествовал! Неважно, какой теперь у меня будет хозяин, но этого злодея больше не будет, это точно! Пусть все думают – обвал случился сам по себе. В шахтах это часто случается – гибнут лошади, люди. Но люди часто гибнут и от лошадиного норова, это все знают, но почему-то не берут в толк.

Я ещё долго работал в шахте, пока не состарился и не выбился окончательно из сил, потом меня ослепшего и немощного подняли наверх.

Я заканчивал портрет, а старик опять запел слабым голосом: «Вот мчится лошадь по продольной, по узкой темной и сырой, а молодого коногона несут с разбитой головой.»

Солнце уже зашло за горизонт, а его последний розовый луч всё ещё дрожал на бледном лице старика, как будто не желая покидать того, кто так мечтал о долгожданной с ним встречи.

Портрет был готов, но когда я в последний раз решил сверить написанное с натурой, то моему взору представился всё тот же камень, напоминающий своей формой лошадиную голову.

Чуть позже я пошел искать дом по улице Таёжная тридцать восемь, но там обнаружилось только ветхое полуразвалившееся кирпичное строение, почерневшее, заросшее крапивой и лебедой. Ничто не напоминало о его предназначении, лишь только несколько ржавых подков валяющихся то тут, то там, натолкнули меня на некоторые размышления…

Небо уже давно перекрасилось с охристо-лилового цвета в темно-фиолетовый, и ранняя провинциальная тишина, как всегда, навалилась тягуче, дремотно…

Уже гасли в домах огни и переставали лаять собаки, как вдруг со стороны пруда, где проводила своё основное время местная ребятня, послышались громкое лошадиное ржание и молодой озорной голос подростка. Молодой человек восклицал: Рубин! Рубин! Ты сильный и быстрый, как птица! Унеси меня в вечность!

И слышался топот копыт, переходящий с крупной рыси, в учащающийся ритм бешеного галопа. И удивлялась ночь этому ликованию жизни, и переживала за своё непостоянство тьмы, потому как завтра вновь взойдёт благодатное солнце.

Андрей понял, что умирает. Его долго протискивали в узкую грязную трубу, а он всё цеплялся своими ещё сильными руками за её края. Он не хотел туда – неизвестно куда… где нет, по всей видимости, привычного уже существования. Он понимал, что если поддастся сильной и проворной смерти, то уже больше никогда не вернётся назад. Назад к своей ещё здоровой жене, на которую нет-нет, да и поглядывали деревенские мужики. К своим детям, хотя и взрослым, но ещё не крепко стоявшим на ногах.

Сзади на него напирали и кряхтели. «Ишь, ты, – злился Огородников, – и дышит по-человечьи, с-сволочь.»

Ему очень хотелось разглядеть эту неожиданную гостью с того света, чьё зловонное дыхание просто забивало легкие несчастного. Он выворачивался, яростно сопротивляясь не прошенной черной хозяйке, которая вдруг отпустив его на мгновение, зашла сбоку и, пропустив некое подобие рук через подмышки Андрея, заломила ему голову назад. Он теперь не видел трубы, да и звёзд не было – просто чернота, лишь кое-где появлялись редкие всполохи далёкого огня. «Жив, жив пока!» – шептал Огородников, падая на колени. И эта последняя мысль придала ему некоторые силы для дальнейшей борьбы за своё хоть и безрадостное, но ещё полное смысла существование.