Евгения Монастырская - Кротовые норы. Рассказы

– Лучше не надо, – Надя шарахнулась, досадливо скривилась, но все-таки сотворила мимолетный поцелуй.

Фотограф остался недоволен. Откуда знать ему было, наивному, что из роддома вышли отец-гей и мать-лесбиянка.

В малогабаритку ввалились большой компанией родственников и друзей. Наступали друг другу на ноги, возбужденно ходили взад-вперед, обмахивались платками. На кухне обмывали шампанским новорожденного, пихали куски в рот, вставали в очередь потискать младенца.

По комнате вальяжно курсирует новоиспеченный отец – Миша. Довольный, полноватый, огромный. Потеет, розовеет упитанными щеками, улыбается, и улыбка его похожа на растаявшее кремовое пирожное – липкое, приторное. Невыносимо хочется поставить ее в холодильник – заморозить. Заслышав кряканье младенца, несется в детскую, игриво приплясывая, щелкая толстыми пальцами. И повторяет:

– О! Опять заверещал!

Чудовищно ревную к нему. Он допущен, принят в семейный клан, я – мимо. Он ответственный, заботливый, большой, объемный, внушающий доверие, ощущение надежности, постоянства…

Семье нужен – он. Не я – потерявшаяся в жизни, не знающая, чего хочу, без денег, работы, машины и стойких железобетонных планов.

Надя вынимает из бюстгальтера белую грудь, неловко предлагает малышу розовый сосок. Пальцы ее чуть дрожат.

– Выйдите из комнаты, – говорит Надина мать, глядит с укором, оттопырив нижнюю губу, – не надо смотреть, как она кормит.

Осторожно опускаюсь в кресло в соседней комнате, глупо улыбаюсь. Тело стало чужим, не знаю, куда деть его, спрятать от этих людей, так неожиданно, внезапно, странно пересекшихся с моей жизнью. Беру персик, неприязненно мну его в пальцах, бормочу:

– Почему не смотреть?..

Отзывается Надин отец. Он взволнован, глаза сияют, он много, часто говорит сегодня, заикается от волнения и крутит седовласой головой. Его белая рубашка расстегнута на потной волосатой груди – похож на симпатичного стареющего мачо. На счастливого мачо, обретшего, наконец, внука.

– Понимаешь, – тряхнул остатками волос, – когда мать кормит, от нее к ребенку идет энергия. Нельзя нарушать этот поток. На это могут смотреть только самые близкие люди.

Стискиваю зубы, утыкаюсь в персик.

А я, наивная, думала, что вхожу в этот сакральный круг самых близких… Разве не я была с ней эти девять месяцев, не я прислушивалась к первым шевелениям плода, не я разговаривала с зарождающимся человечком через тонкую кожаную стенку. И целовала, бесконечно целовала нежный выпуклый живот в голубых прожилках и прикасалась к пупку кончиком языка.

Толпимся в тесной прихожей. Пора уходить.

Миша подвозит меня до метро.

Вальяжный, довольный, скосив глазки, как бы жалея меня, сочувственно произносит:

– Ну что… Надя теперь вся уйдет в ребенка.

Ты хочешь сказать, милый, – думаю я, развалившись на заднем сиденье его бесшумной тойоты, – что у вас теперь семья, и нечего мне отвлекать Надю от ее прямых обязанностей? Она теперь не женщина, прежде всего – мать.

Он переводит разговор на своего парня – поймал его на измене, взломав почту. Возмущен.

– А ты сам изменял ему? – спрашиваю.

Хмыкнул сквозь зубы:

– Это вопрос, конечно, интересный…

И продолжает размеренно, с наслаждением и полуулыбкой, смакуя каждое слово:

– Но Игорь понес за это наказание… по полной программе. Я водил его проверяться в вендиспансер. К моему другу врачу. И все это было демонстративно. Ходил с ним по кабинетам.

Невыносимо захотелось дать ему по физиономии. Расквасить сахарное личико.

Вместо этого говорю сквозь зубы:

– Если бы он был сильной личностью, он бы тебя послал.

Миша молчит. У метро вылезаю из машины.

Около года назад мы сидели с Надей в кафе. Она нервничала, смотрела в тарелку, на подходящего официанта, в окно, на суетливую, мелькающую телами улицу, на свои пальцы. Вдруг уставилась в упор:

– Я хочу что-то сказать.

– И?

– Через неделю мы с Мишей сдаем анализы… и начнутся попытки забеременеть.

– А-а… понятно, – сохраняю спокойствие, мышцы лица не дрогнули, но в голове что-то дернулось, болезненно, резко – будто рыба заглотнула наживку, и ее подсекли за губу. Она упоминала о ребенке, но я не знала, что это будет так скоро.

Надя не сводит с меня глаз, пытаясь вычислить, выудить из черепной коробки мои подлинные мысли. Тщетно – искусно маскируюсь. Она не увидит моего страха.

Чуть наклонив голову, она говорит глухо:

– Ели ты не готова к этому, если считаешь, что пока не нужно… можно отложить.

Принимаю благородную осанку и важно:

– Я не имею право препятствовать твоим планам.

Она комкает салфетку. Чуть наклоняется вперед, в огромных глазах вызревают слезы, шепчет:

– Я не знаю, как всё будет. Сможешь ли ты это принять. Ты не раз говорила, что семья, ребенок – это не твое… Я боюсь потерять тебя.

Порывисто встает, задев ногой стол. Скрывается в уборной.

Я запаниковала неделю спустя. Злилась, не понимая на что. Издевалась над собой – вляпалась в ситуацию. Не впишусь в Надино будущее, повторяла себе, ей. С Мишей они делают большое важное дело. Как и кем я буду в этом тандеме?

Однажды, лежа в кровати, сказала ей:

– Ты всё равно будешь в выигрыше. Если мы расстанемся, у тебя будет маленький человечек. А у меня никого не будет.

Она прижалась ко мне:

– Хочешь, я буду твоим человечком?

Обняла мою голову, покрыла поцелуями щеки, глаза, нос. Отчаянно горячо зашептала:

– Я буду твоим человечком!

Эхом долго звучали ее слова в моем сознании, отползающем в сон.

Она давно мечтала о ребенке. На сайтах искала геев, жаждущих реализоваться в отцовстве. Наконец, выудила высокого симпатичного рекламщика Мишу. Он был помешан на отдыхе в Таиланде, здоровом образе жизни и имел, казалось бы, взаимоисключающие музыкальные вкусы – питал нежную страсть к опере и ходил на выступления «Виагры». Три года жил со своим парнем.

Она познакомила нас и вчетвером мы выбирались на выставки, зависали в кафе и улыбались друг другу, стараясь нравиться. После этих встреч у меня болели мышцы лица, так долго приходилось удерживать на физиономии противоестественную улыбку.

Они нашли клинику. Две попытки оказались неудачными. На третий раз я поехала с ними. Плавно покачивалась на заднем сидении машины, обнимала Наташу за плечи и внутренне хохотала – симпатичная семейка – сообразим детеныша на троих!

Подъехали к клинике с пафосным названием «Мать и дитя».

Миша ушел сдавать свою драгоценную сперму врачам. Вернулся веселый, довольный, подмигнул:

– Заводят в комнатку, выдают пробирку. На стене экран. Я перещелкал весь запас их возбуждающих видеороликов. Нет там гейского порно! Под конец наткнулся на ролик с двумя лесбиянками!