Евгения Монастырская - Кротовые норы. Рассказы

Смеемся.

– Никогда не буду говорить своему ребенку, каким экстравагантным способом он был зачат, – тихо замечает Надя.

Теперь ее очередь идти.

Провожаем до дверей клиники. Она стоит между нами, медлит, слегка опустив голову, прислушивается к чему-то внутри себя – будто готовясь к рывку, как бегун на старте в ожидании выстрела. Кончиками пальцев трогает наши руки. Оборачивается ко мне – огромные глаза расширены. Целую ее в губы. Слегка оттолкнувшись от наших рук, тел, глаз, скрывается в дверях.

Не спеша возвращаемся к машине. Испытываю неловкость, не понимая о чем говорить с Мишей, напрягаюсь. Он ставит оперу Чайковского «Евгений Онегин». Становится легче.

В это время Надя ложится на кушетку, готовясь принять, впустить в глубины своего организма подготовленную очищенную сперму.

Миша выуживает из оперы лакомые кусочки, ставит их отдельно. Прикрывает глаза и улыбается, сладко причмокивая губами, будто смакуя ароматный кусочек рахат-лукума. Слушаем Чайковского, замерев, боясь шевельнуться, нарушить волшебство.

В это время сперматозоиды движутся по маточным трубам Нади, стремясь внедриться в маточное яйцо.

Через сорок минут она возвращается.

– О, мать идет! – Миша машет рукой.

Она осторожно садится в машину, прижимается ко мне. Глажу ее по голове. Утыкается лицом в шею – чувствую кожей ее горячее дыхание. В этот миг думаю – буду любить ее вечно, в этот же миг знаю – это ложь.

Через день от нее пришла sms: «Я верю, в этот раз получится, ибо ребенок зачат в любви – пусть это и глупо звучит. Но ты поцеловала меня и обожгла мои губы».

Действительно… получилось.

Позже Надя решила – после рождения ребенка она поживет у матери. Я буду приезжать в гости. Она привыкнет к своему новому положению, и через полгода вернется с малышом в нашу квартиру.

Поживет у матери… Теперь мне кажется, это было нашей главной ошибкой.

А потом пришел тот день – день выписки из роддома. Перечеркнувший.

С тех пор я не вижу ее.

Лето 2010. Мгла окутала город. Москва задыхалась, корчилась, глотала дым, плавилась телами, мозгами, тротуарами, растекалась в сорокоградусной жаре. Горели леса, торфяники. Люди сталкивались лбами в тумане-смоге, скрывали лица под мокрыми масками. Этим летом богатели продавцы кондиционеров и религиозные мистики. А церковь призывала к всеобщему покаянию. Земля трескалась, на выжженной траве корчились желтые трупики опавших листьев. Птицы сыпались с неба, собаки шалели, шатались, падали на тротуар, высунув длинные розовые языки. Солнце пялилось сквозь дым жутким оранжевым глазом – глазом серийного маньяка-убийцы. Вода в озерах была уже не теплой – местами откровенно горячей. И дохлая рыба плавала вверх брюхом, испуская зловоние.

Выйдя из роддома, Надя не спала ночами – комната раскалялась до 35 градусов. Мальчик не спал. Не кричал – не было сил. Лежал красноватый, вяло шевелил ручками, кряхтел, помаргивал мутными глазками. Надя прикладывала к родничку малыша мокрую тряпочку. Чтобы не было перегрева мозга.

Через пару дней переехала на квартиру к Мише под спасительный кондиционер.

А я скрылась на даче. И каждый день перечитывала ее последнее письмо.

Она писала, что найдет выход, найдет вход. Говорила, мы умные люди и можем быть счастливы вместе. Рисовала в воображении картины: вот мы везем годовалого малыша на море, вот едем на музыкальный фестиваль в лес. И я учу его ставить палатку, разжигать костер. «Только представь и поверь в наше будущее – две красивые девушки, любящие друг друга, и рядом с нами маленький симпатичный мальчик, для которого мы – целый мир».

Она верит, надеется, хочет.

Я держу ее мыслеобразы в ладонях. Разглядываю с интересом, с грустью. Стоит сделать шаг – и этот мир станет мой.

Но не создана я для семейной жизни. Ведь бродяга я, скиталец, временщик, путешественник за тридевять земель. Держу ее мечты в ладонях – они медленно тают, отпускаю их – растворяются в воздухе, причудливо переливаясь, взывая, агонизируя.

Этим летом солнце-мутант превратилось в серийного убийцу – выжгло землю, мозг, глаза, озера, любовь, надежду. У меня обожжены ладони – не удержать в них то, что было моим.

Я не знаю, куда плыть, не знаю. Где мои ориентиры, пристанище? Может быть, просто нет их? Меня шатает как надравшегося матроса на палубе ветхого суденышка, попавшего в шторм. Но я держусь на ногах, держусь. Я улыбаюсь загадочно, дико. Я хохочу так, что рыба всплывает вверх брюхом, а чайки с криками улетают прочь.

Не могу прислушаться к своему сердцу – каждый раз оно выстукивает новый ритм, импровизирует, как джазовый музыкант, играющий без нот. Стонет, жалуется, бормочет, как бродяга, забившийся в вонючее логово под мостом. Тычется слепым котенком средь мусорных баков, призывая мать, которую в безлунной ночи растерзала, выпотрошила стая диких псов.

Я не знаю, не вижу, не узнаю себя. Теряюсь среди сотен своих разноцветных масок, восхитительных или безобразных игр, надуманных или реальных трагедий. Я устроила карнавал, театр, шоу – я режиссер, актер, зритель в одном лице.

Это моя реальность.

Никогда не знала, как объяснить Наде, что происходит со мной.

– Ты просто не понимаешь, в каком мире я живу, – сказала однажды.

Она взяла мои ладони в свои:

– Но я пыталась забрать тебя в свой мир. Показать тебе другое.

В этот момент я почувствовала себя беззащитной, слабой, совсем маленькой. Шепнула:

– Забери меня к себе.

– Я заберу тебя куда угодно.

Я сижу на даче. Не хочу видеть ее, нет. Представляю, как они с Мишей гуляют с коляской – счастливая семья, в которой мне нет места. В журнальчике для новоявленных мам вычитала – в животе ребенок уже различает голоса своих близких. И родившись, узнает их. Но мой голос будет вытравлен из его памяти, померкнет, растает, исчезнет.

Злюсь, ревную, задыхаюсь. Свернувшись, лежу в кровати, крепко зажмурив глаза.

Я вновь буду учиться искусству выживать. У меня есть музыка, которую мы слушали вместе. И есть водка – правда, она никогда ее не любила. И есть крепкий Эл-Грей с бергамотом. И поэтому я смогу выжить, зашторившись от мира, здесь, на даче. Наблюдая, как скачет белка по старым яблоням, а по небу несутся рваные осенние облака, и увядают цветы на участке – молча, медленно, без упреков и стонов.

Интересно наблюдать, как уходит чувство, не правда ли? С профессиональным любопытством ученого, глядящего в микроскоп, фиксировать, как по капле каждый день утекает нечто, казавшееся раньше важным.

Эмоции тускнеют, подергиваются дымкой воспоминания, кончики пальцев забывают прикосновения к любимой коже, а в замороженном теле уже не вспыхивает острой пульсацией желание.

Наши фотографии в ноутбуке, письма, скоро станут историей – как засохшие, аккуратно пришпиленные бабочки из школьной коллекции, снабженные пометками, датами. Мертвые бабочки. На крыльях причудливым узором застыла так и не разгаданная тайна, когда-то чарующая, волшебная, притягательная, теперь она стала скучным, не нужным, лишним прахом.