Аnn fon Luger - Призраки Петрограда 1922—1923 гг. Криминальная драма. Детектив

– Странноватый ты, Басс, эх странноватый.

Через час, когда все было сделано, компания вернулась к столу, на сей раз заставив новыми бутылками стол.

– Мишка Корявый, – сказал Дедка, показывая Леньке пальцем в бугая. – Это Сашка Рейнтоп – он же Пан.

Тот кивнул одобрительно и поклонился.

– Я понял.

– Готовы помогать.

– А то ж.

– Корявый у нас на Мурманской «железке» трудится, поездушничает.

– Гимаю, так сказать, у зазевавшихся путешественников Раньше был еще и форточником, по малолетке, сейчас разросся. Не могу. А вообще, я охотник.

– Да, профессионал.

«Мишка форточник, забавно», – подумал Пантелеев и улыбнулся.

– Ни-и-иикто не жаловался. Гы, – вставил заикаясь Мишка. – Неуловимый я. Мне нет равных, ключник я, любую отмычку за секунды отопру. Тиснул как-то шкатулку тройную, купюрницу, прямо из вагона, пока все спали. Никто и не чухнулся. В ней 125 тысяч целковых было. Новенькими. Гуляли дней десять, – хвастался детина Корявый.

– Сашка Пан, он профессиональный ширмагал (карманник), один из лучших в Петрограде, – продолжил Дед. – Спомянь. Про них сказывал. Да.

– Я вот в перонной суматохе не дремлю, – начал было Пан, занюхав первача соленым хлебом. Движения его стали шире, а слова путанней. – Завижу у зазевавшегося нэпмана чемодан. Тот выходит из вагона такой важный, бобер, короче. Толстый дядя в заграничном костюме, такой в шелковом галстуке, в руках два саквояжа. Представили? Пугливо озирается родной, эхма, дабы шо не уперли. А я-то, ясен красен, его уже веду. Я притираюсь к нему и колю острым шилом в толстый бок. Тот визжит, як боров. Естественно, чемоданы свои бросает. И тут я подцепляю эти оба саквояжа и был таков под крики «Держите! Украли»! А я фю-ить – и нет меня!

– Они тебе еще любую волыну достать смогут. Для твоих ребят, – заметил Дед.

– Ловкость рук, – улыбается Пантелеев. – Пан, откуда сам?

– Как откуда? Говорок не слышишь? Сам я одессит. – И он достал гармонику:

Ленька сидел скрестив на груди руки, жуя при этом спичку. Потом, смачно выплюнув ее изо рта, произнес:

– Ходят слухи, атаман, что ты новым «уравнителем социализма» сделался?

– Привирают, однако.

– Мы нэпманов, как клопов, хлорофосом выгнать пытаемся. И выгоним с нашей поляны. У нас все общее… – наконец выдавливал из себя Бенька. – У-у-ух! – Грозил пьяным кулаком.

– Ну наконец-то, чижики, вроде вы еще на ногах держитесь, – довольно протянул Дед Пафнутий. – Слажу-ка я за первачом.

– Не торопитесь, Дедуля, – одернул его Пантелеев, скрежеча зубами ему под ухо: – Споить нас удумал? Обскажи-ка мне лучше, на кой сдались мне эти шуры?

Спокойный старик проследовал в свой угол и корявыми пальцами поправил бегунок, календарь показал «25 февраля». Дед разлил крепкий в обе рюмки, достал баранки. Пантелеев нетерпеливо хмыкнул.

– На вот, выпей.

– Не буду.

– И то верно, Ленька. Ладно, лясы просто так точить не станем. Вона тебе! – Тот воровато достал из бокового кармана сверток.

– Что это?

– Маненько денежков от меня в общак! – пояснил Дед. – Здесь еще доля Корявого с Рейнтопом! Да только тшшш! Им ни слова. Пока на мели – в любое дело впишутся, – шептал Пафнутий, обдавая его сивушным перегаром.

– Им что сказал?

– Неважно, нам всем говорить что-то всегда приходится.

– Подъемные? – Пантелеев сначала побледнел, а после резко залился краской, похмурив брови, сгреб все, не пересчитывая. Деньги руки жгли. Да и столько он отродясь не держал. В глазах потемнело.

– Я же тебе как тятя родный, прикипел серденьком! – И глаза Пафнутия внезапно повлажнели от слезы.

Утирая их, он смачно высморкался в пожелтевший носовой платок, с дворянским вензельком на канте.

Леня жадно пригубил из граненого стекла самогонку, потупившись куда-то в пол.

– Интересно живу, скажешь, вроде лешего в ступке. Да только покойники ко мне чаще хаживать стали, видать, скоро примут у себя.

– И мне видятся… – пробубнил Ленька.

– Ох, не к добру это, не к добру, это конечно, но ты не покойницких бойся – от живеньких вся гадость плетется.

«Все верно, нету огонька в душе. Ровно во тьме шарю», – подумал Ленька.

Первач обжигал пищевод.

– Ты что? Не смекаешь, что очкарик седой на маруху твою глаз положил? А Гаврюша под носом самочинит? А этот твой… как там его… Басс Бениамин. Пыль мелкопоместная. На кровные твои у Белки медякует уже небось. Кажись, головушку твою у карточных на кон поставил.

– Та брось… с чужого ковша шибко не напьешься…

– Хорошит чужое счастье! Дык не пробросайся… До поры до времени вы банда, а дальше каждый сам по себе. Перекантуйтесь – и буде: жопа об жопу, и кто дальше упрыгнет. Со жмыхов уж не взыскивай.

– Верно ты темень мою душевную подмечаешь. А в остальном не пыли раньше срока.

– Молодой еще… а мертвецы тьмы не боятся. Ибо вышли с нее. С ними хотя б совет держи, – Пафнутий тараторил тихой скороговоркой ему под ухо, у небритой щеки.

– Вы че тута шепчитесь?

– Ага, и квасят без нас.

В дверях показалось три шатающихся тени.

– Глянь, вона откуда столько деньжищ? – пискнул Басс.

– Ты же у нас бухгалтер, вот и держи кассу, – вдруг выпалил Ленька, сам того не понимая, почему сует Беньке все деньги.

– Ладно! – взвизгнул от радости тот. И больше не было слов. Никто будто бы ничего не услышал.

– Кстати, я еще не поблагодарила тебя за кольцо, – шепнула на ушко Машка Друговейко, пьяно повиснув на шее у Пантелеева.

– Пойдем к тебе, – шепнул он ей.

Варшулевич смотрел им вслед с такой тоской, будто бы его огрели сковородкой.

Долго примеряясь в коридоре, сивый Варшава еще несколько минут раздумывал, как ему поступить, и, одевшись, вышел прочь из злополучной хазы.

Его отсутствия никто и не приметил. Бенька был занят пересчетами аржанов. Гулянья на Ямской набрали оборот и несколько подзатянулись. Чувствовалась весна.

В марте 1922-го Петроград уже тонул в солнечных лучах, слушая звон игривой капели. От этого настроение у всех улучшилось с приходом весны. Манто и бобриковые шубейки надежно заныканы по гардеробам. На смену им дамы облачались в легкие кремовые пальто а-ля перформан, их господа щеголяли во френчах на шерсти и плащах со вставками кожи молодых ягнят.

Ленька стоял на балконе с Бассом, любуясь лучами подбирающегося весеннего солнца.

Они ставили пустые граненые то на подоконник, то на стол, перезимовавший на улице не одну зиму. По звуку их голосов, по смеху и медленным неточным движениям было понятно, что выпили они на славу.

– Помнишь, год назад на Плехановской 39 обыск: меховика одного шерстили? – сказал Басс, потягивая чай в серебряном подстаканнике.