Аnn fon Luger - Призраки Петрограда 1922—1923 гг. Криминальная драма. Детектив

Ветер дул с такой силой, что у него перехватило дыхание и кровь застыла в жилах. Порывы пронизывающего ледяного воздуха, казалось, смели с улиц всех прохожих. Ему показалось, что он не видел никогда прежде эту часть Петрограда столь пустынной, город-мираж, город-туман. Кровавый город.

«Когда-нибудь закончится это смутное время?» – спрашивал он себя.

А вместе с тем ему хотелось, чтобы все было вокруг совсем иначе; никогда он не испытывал острого желания видеть и чувствовать людей, поскольку Сергей Иванович не мог отделаться от мучительного предчувствия какой-то беды. «Интересное дело! Мне нужно исключительно дело!» – часто повторял он себе.

Колодезный двор оказался весь продуваемый сквозняками. Посредине его Сергей замер в легком оцепенении. Завет густо зарычал на кого-то невидимого. Они будто бы стояли на изломе времен. Сыщик и собака. Призраки прошлого всплывали отовсюду, из темных дворов, тянулись к ним, умоляя о помощи. Мечущиеся тени «Кровавого города». Свидетельницей им была лишь луна. Сейчас она косилась на всех проклятых своим одноглазым оком. Ее суровое пламя обжигало их души.

Кондратьев чувствовал их боль на себе, в сердце его неистово заколотилось. Он поймал себя на мысли, что ему невыносим этот мир полный бед и страдания. Он должен остановить бандитский произвол. Навести прядок.

Звезды уже сияли на чистом небосводе, умиротворились.

«Настанет время – и в обществе не будет места преступнику, а для преступления повода! – думал Сергей. – Какой ценой?» – пронеслось у него в голове. Будто кто спросил грустным басом.

– Ценой жизни! Свою не пожалею! – сказал он вслух.

«Ценой многих… жизней», – стал ответ.

Сергей Иванович еще постоял немного, погладил Завета. Они пошли домой.

Черный силуэт выплыл из ниоткуда, и сиплый голос спросил:

– Дашь закурить?

Ленька вздрогнул, то был Белов.

– Что, совесть заела?

– Фу ты, Белка, испужал!

– Че мутишь?

– На звезды любуюсь…

– Ну-ну, смотри шею не сломай, на звезды пялимшись… я в твои годы тоже пустяковиной маялся.

– Для меня это не пустяк, – огрызнулся Ленька, наблюдая за витиеватым танцем дыма папирос. – Хочу завязать, может, не мое это…

– А, вот оно что? А чем заняться удумал?! Какой пригодностью наделен? – не дожидаясь ответа Белый закашлялся.

– Не знаю, выходит, с «поезда» и не сойти мне… – растерянно ответил Ленька.

– А ты как думал?

– Нечестным путем к нам деньги эти приходят… и уходят так же… глупо все.

– Как, Леня?

– Никакими высокими целями мы наш разбой не оправдываем… Вся наша добыча то и дело уходит на продажных женщин, пьянство или марафет.

– Это всегда так, Леня. Волк не может есть траву. Если ты живешь в «этом», знать, «это» в самом тебе.

Белка замолчал. Видимо, обдумывал дальше речь наперед.

– А тебе известен кураж маза? Когда до последнего вздоха готов убивать, крошить, душить, дабы завладеть и отнять «награбленное»? Думаешь, я с тобой церемонюсь из-за того, что скрад делим? – Маз рассмеялся. – Не могу я спокойно смотреть на жизненную несправедливость! Ну тошно мне от одной мысли, что у них все, а у меня шиш! Мы с тобой справедливости ради тот мир меняем, Ленька… А что нам силу дает, знаешь?

Пантелеев долго молчал.

– Прав-да! Правда нам силу дает! На нашей она стороне!

Они постояли еще немного на улице.

– Пойдем, что обскажу, есть маза…

Зашли в злачную парадную близ Сенного рынка, на Таировом дом 3. Там собиралась шумная компания, праздновали успешно сбагренный слям у меховика.

И на блатной малине стоял дым коромыслом, рекой лился самогон, и марочные вина пьянили испарениями в бокалах. Кто-то с азартом резался в карты. Пьяная Машка, как умела, пела залихватскую песню:

Ленькина маруха отплясывала. Задирала бархатистое платье, оголяла то одно, то другое плечико, вызывая тем самым к своей персоне недюжинный интерес. Потом заложила пальцы в рот и засвистела. Оступившись, попятилась, завалившись на мазурика. Потом пила на брудершафт с Варшавой. Тот сидел в ее лисьем манто, густо раскрасневшийся, играл на баяне. А в дверном проеме стоял Ленька, скрестив руки у себя на груди. Взгляд у него был страшный. «Ну что это такое?!» – думал он про себя… Когда Мими обернулась, он только пригрозил ей кулаком.

– Любимый! – нежно шепнула она Леньке, увлекая за собой.

Они лежали в постели и курили. Мими начала очередной рассказ. Ленька не слушал ее больше. Его мысли занимала маленькая страстная Валя Цветкова, наводчица.

«Наверное, нам пора расстаться, Мими», – чуть было не сорвалось у него с языка

Полился пьяный монолог: опять про великосветского доктора, так-сяк, тот, мол, задумал развестись, а потом на ней жениться. И что хоть не встречаются они две недели как, но наверняка он весь в тоске, очарован ею.

«Валя хорошая бабенка».

– А каждый день цветочки мне шлет, красные пионы.

– Какие еще шпионы? – аж передернуло Пантелеева.

– Ты меня слушаешь?

– Угу.

– … а на квартире он еще и практикует.

– Ты говорила.

– Намедни прислал мне камею с бриллиантинами. Вот, погляди. – И она потеребила блестящий подвес ноготками.

«И эта туда же. Все вы, бабы, видать, одинаковы».

Мими наблюдала за реакцией Леньки. Он уставился на нее безразличным, холодным взглядом, затем молча потушил сигарету о серебряную пепельницу и повернулся на другой бок.

– И что? Ты ничего не скажешь?

Она стала теребить его за плечо.

– Разберемся мы еще с твоим «фармакопеем»!

– В каком смысле? Что ты собрался делать, Лень?

– Разговор окончен. Ложись спать.

«Завтра проследим за твоим докторишкой», – подумал Пантелеев и с этой мыслью уснул.

Доктором Грилихисом называли преклонных лет интеллигента в очках, с огромным носом. Среди соседей в доме на Большой Морской пользовался доверием и уважением. Все знали, что к доктору ходила лечиться теперь вся элита Петрограда. Так, могли постучать и позвонить запоздалые пациенты и среди бела дня, и поздним вечером.

Доктор Грилихис был целиком и полностью убежденно ярым поклонником и служителем богини Гигиеи. И в кабинете, где он вел приемы, стояло много пузырьков и склянок с микстурами, разного рода порошками, коими он щедро одаривал своих страждущих хворобцев за миллионы рублей.

Жена его, Марта, была весьма упитанной, но активной особой. Постоянно улыбалась и подбадривала своим свежим и опрятным видом всех остальных.