Аnn fon Luger - Призраки Петрограда 1922—1923 гг. Криминальная драма. Детектив

– Не понял? Кого?

– Толстосумов, нэпманов.

– Ты с кем-то встречаешься?

– Да. Уже год как. Я содержанка, – пояснила она.

– И кто же этот «счастливчик»?

– Грилихис Яков Андреевич, доктор. Имеет частную практику… Жениться на мне обещал. – И она вяло улыбнулась. – И колечко подарил. – И она показала ему ручки с мерцающим камнем. – Каждую субботу по ресторанам, в «Дононе» частые гости, у знакомых играем в белот. А в баре «Европейской» танцуем.

Ленька почувствовал нечто похожее на укол ревности: «Вот так Грилихис». И он еще больше сник.

– Верняк, женатый твой бабег. И вообще, тебе какой прок мне собить? Обузный я, как видишь.

– Знаешь, Ленечка, – сказала она, пуская сизые кольца дыма, – я из семьи благородной, но нищей. Пока одни себе кишки набивают да кошельки, другие с голоду пухнут. Игра такая идет сейчас: голодный – сытый. А народным добром надо делиться. Все ведь общее. Что доброго мне с такого существованья…

– Глядя на тебя – так ты не бедствуешь, небось, медовый пряничек кушаешь… – язвил Пантелкин.

– А все потому, что у меня голова на плечах. Я многое умею, свободно говорю по-французски. Эс кю ву вуле?! – И она попыталась приподняться в па. – Сочиняю стихи и музицирую. А хочешь спляшу?

– Охотно поверил.

– Жизнь мне опостылела.

«Вот эдак поворот! Ну, пущай баба выговорится!»

– Ненавижу и этот новый строй! А горестно так, что руки охота порою наложить!

– Ну дак не живи жизнью такой.

Мими просунула руку под кровать и нащупала там вновь коварный «Кальвадос», отхлебнула.

«А она крепко закладывает», – подумал он.

Она пила и говорила, а он уже слушал ее, тоже отпивая глоток за глотком, словно его околдовали, время от времени бормоча одну и ту же фразу:

– Мими, может, хватит?

– Хватит что? – спросила она уже не соображая.

Вновь накатили воспоминания. И терзавшие душу слезы сдавили гортань. Ни один мускул на его моложавом лице не дрогнул. Детская тема была для него болезненной. Он созерцал внутрь себя. Нахлынули воспоминания. И тяжелым, тоскливым накатом закатились обрывки памяти, как волна, вымывая гранитную крошку хладной Невы. И та волна уносила с собой все человечное, светлое, доброе.

После смерти сестры отец ушел из дому насовсем. Он начал «новую жизнь» у своей любовницы.

Ленька приехал в Тихвин из Петрограда. Там он уже работал наборщиком.

Надежды его оправдались. С отцом он не встретился.

На похоронах тот даже не присутствовал. Хотя процессия шла по главной улице, где, собственно, и находился дом полюбовницы Гапеевой.

Зимой, на санях, по сугробам Ленька тащил гробик, а позади плелась измученная мать. Иногда, когда Леня не слышал скрип материнских валенок, он оборачивался и останавливал сани. Бежал обратно, поднимая мать с сугроба. Так они молча шли до погоста. Молча падал снег. И лишь изредка тишину разрывали бушующие кроны елей и кленов. Та метель обледенила душу и сердце Леньки. Он все более клял отца, все вспоминая его побои. Страдание матери. Тающую на глазах сестру.

Тогда, еще летом, когда Леня накинулся на него с вилами, он поутих, перестал пить дома. А проспавшись основательно, руку на мать не поднимал.

Леня где-то слышал, что месть – это блюдо, которое нужно подавать холодным.

Забрасывая комьями мерзлой земли деревянную домовину (гроб), он решил поджечь дом Агапеевой. Но поджечь его не сразу, ближе к весне…

Шли месяцы, ненависть к отцу не притуплялась. А тянула тяжестью в груди. Леньке было больно.

Однажды он встал ранним утром. Мать сидела на кухне и смотрела долго в окно. На столе стоял скудный завтрак. Толстый ломоть хлеба да домашнее молоко в кружке. Ленька сел за стол. В углу была уже собрана поклажа. Он тихо положил руку матери на плечо.

– Куда ты теперь, сыночек?

– Воевать. – И, встав, он обнял мать, прижав ее трепещущее от слез тело к груди.

«Надо раздобыть керосин и дождаться утра», – пронеслось у него в голове. Слезы душили. Но он вида и тогда не подал.

Темной и сырой мартовской ночью Леня подкрался к дому Гапеевой. И долго ждал под окнами, когда все улягутся. Отец, как всегда, пил водку на кухне и материл новоиспеченную сожительницу. Ленька продрог до костей, притаившись в лысых кустах шиповника, терпеливо ждал.

Когда окончательно погас свет и жильцы разоспались, Ленька подпер двери тяжелым полешком, который заведомо спрятал у вражьей изгородки. Облив аккуратно фундамент дома, Леня решил захватить и рядом стоящие кусты. Пускай, думает, пылает.

Отсыревшие спички не слушались. Он чиркал их переводом, пытался зажечь по нескольку штук сразу. Но… не горело.

Наконец, во тьме вспыхнул заветный огонек и Ленька аккуратно поднес его к стекающим каплям. Но вот незадача – отсыревшие бревна гореть не хотели… Зато огонь хлопком перекинулся на кусты, а там и на изгородь соседней хибары некой вдовы, гражданки Коминой, которая мирно спала с тремя своими детьми у себя дома…

Неистовое пламя кинулось именно на ее палисадник, по старой черемухе поползло огненным змеем в окно. Повалил едкий дым. Еще секунду Ленька стоял в оцепенении, глядя на алые язычки.

Как вдруг ноги будто сами понесли его, преодолевая сковавший все и вся дым и страх… Одним прыжком он перелетел через полыхавший соседский забор и вышиб старую входную дверь Коминых.

В низенькой избенке мирно спали.

Огонь бушующе лизал стены и окна кухоньки и спальни, где мирно почили мать с сыном и две ее дочери.

Хижина уже стала тонуть в едком дыму. Ленька, зажав рот, начал будить сестер, разом ухватил одну и другую, вывел их из кухни, там в сени и к двери.

Мать и сын где-то стонали…

Ленька бросился и к ним.

В последний момент он выволок их из пылающего дома. С треском обвалилась крыша.

Погорельцы смотрели на полыхавшие и догорающие бревна и окна.

Набежали соседи. Люди несли ведра с водой, кадки, ковши. Кто-то тянул на веревке таз с песком. Но было уже поздно.

Соседка отделалась ожогами, но выжила.

Из дома отца, в ночных сорочках, выскочил он сам и его жилица. Среди всей толпы тятя даже не заметил его, он еле держался на ногах и лишь осенял себя крестом, причитая. Слава Богу, мол, не мы… погорели, мол, не нас. Женщины плакали, мужики бегали с флягами воды и топорищами.

Ленька смотрел на все эту вакханалию и… злорадствовал! Впервые он испытал ни с чем не сравнимое наслаждение! Сердце наполнилось радостью! Душа его ликовала.

На следующий же день его встречали огни Октябрьского вокзала. Так открыл свои объятия революционный Петроград.

Он нежно привстал и, обхватив Марусю руками, шепнул:

– Я никому тебя не отдам!

– Делом будем заниматься… вместе! – подхватила она, он закрыл ее рот рукою.

Глаза ее блестели. Леня вытянул из ее рук бутылку и вылил остатки содержимого на пол.